Французская литературная сказка XVII – XVIII вв.

Вскоре я узнал, что за человек добряк-калиф. Собрал я также сведения и о характере первого министра: поскольку он был лишен дарований, которыми обычно наделены или должны быть наделены те, кто правит от имени своего государя, он был лишен их самонадеянности и, главное, их грубости. Это был самый обходительный из министров. У него была жена, не столь простодушная, но еще более любезная. Я поступил к ним на службу конюшим и вскоре заметил, что госпожа сенешальша ко мне благоволит.

— А в каком роде была красота этой дамы? — тотчас спросила Тернинка.

— Из тех, какая зависит от искусства камеристки, — ответил Нуину. — Так как ее супруг-сенешаль был из тугодумов, — продолжал он, — мне не стоило труда прослыть в глазах сенешальши человеком весьма умным. Вот почему ко мне обратились за помощью, чтобы раздобыть средство от бед, которые каждый день чинили глаза принцессы.

И Нуину рассказал Тернинке, как ему удалось написать портрет принцессы.

— Стало быть, вы часто на нее смотрели? — спросила Тернинка.

— Столько, сколько хотел, и притом, как я вам уже сказал, не подвергаясь опасности.

— И что ж, она и впрямь показалась вам таким чудом красоты, как вам рассказывали? — продолжала девушка.

— Во много раз прекраснее, — ответил он.

— Излишне спрашивать, не влюбились ли вы в нее с первого взгляда, — заметила Тернинка. — Но все-таки скажите мне правду.

Нуину не утаил ничего из того, что произошло между ним и принцессой, рассказал даже о том, что она обещала выйти за него, если он добьется успеха.

Едва Тернинка услышала это, она оттолкнула руки, поддерживавшие ее за талию, и, уже не приникая, как прежде, к Нуину, выпрямилась на крупе лошади. Нуину понял, что это значит, и, делая вид, будто ничего не заметил, продолжал так:

— Не знаю, какое счастливое влияние расположило ко мне принцессу; я понимал, что ни моя наружность, ни тем более мои чувства к ней не заслуживали ее благосклонности, ведь очень скоро я уразумел, что мне только показалось, будто я питаю к ней любовь, а не самом деле в лучшем случае это было восхищение. Простившись с ней, я с каждой минутой все меньше о ней вспоминал, а с тех пор, как я увидел вас, вообще о ней забыл.

Он умолк. Прекрасная Тернинка ничего не сказала и только тихонько прильнула к нему, как прежде, и положила свои ручки на руки, которые снова обвились вокруг ее стана.[100]

Вот как обстояли у них дела. А тем временем стало светать. Нуину надел на себя Светящуюся шапку, чтобы Тернинка от нее отдохнула (пока было темно, она ее не снимала), и теперь их освещали только бледные лучи занимающейся зари. Свежее дыхание зари оживило цветы, а ее драгоценные слезы оросили травы на лугу и прибили пыль на больших дорогах.

Но когда прекрасная вестница дня распахнула врата Востока для солнечной колесницы, Звонкогривка вдруг тревожно заржала. Тернинка вздрогнула и, трепеща как лист, сказала: — Ах, мы погибли! Колдунья нас догоняет. Нуину обернулся и увидел страшную Загрызу верхом на огненно-красном единороге. Колдунья вела за собой в поводу двух тигров, меньший из которых был во много раз крупнее Звонкогривки.

Нуину старался успокоить Тернинку. Их лошадь мчится так быстро, говорил он ей, что они скоро потеряют из виду колдунью с ее провожатыми. Он хотел подстегнуть лошадь — но Звонкогривка вдруг встала как вкопанная. Тщетно Нуину давал ей шенкеля и всячески ее понукал. Лошадь замерла и ни с места.

Увидев колдунью в пятидесяти шагах, Тернинка лишилась чувств в объятиях Нуину. Напрасно уверял ее Нуину, что, пока в его жилах останется хоть капля крови, она не попадет ни в лапы колдуньи, ни в когти тигров, — девушка не приходила в себя.

А Загрызу все приближалась, и Нуину, не зная, как быть, решил попробовать действовать лаской.

— Добрая моя Звонкогривка, — говорил он, поглаживая лошадь, — неужто ты хочешь, чтобы твоя прекрасная хозяйка оказалась во власти злобной колдуньи, которая за ней гонится? Неужели ты так охотно помогала нам вначале, чтобы под конец нас предать?

Но тщетно он таким образом взывал к ее чести, Звонкогривка не шелохнулась. Колдунья была уже в двадцати шагах, как вдруг лошадь трижды шевельнула левым ухом. Нуину живо сунул ей в ухо палец и нашел там маленький камешек. Он бросил его через левое плечо, и тут же меж ним и колдуньей воздвиглась огромная стена — стена была всего шестьдесят футов высотой, но такая длинная, что не видно было ни начала ее, ни конца.

Тернинка пришла в себя, Нуину возблагодарил небо, а лошадь полетела стрелой.

Они уже потеряли из виду выросшую стену, и Нуину, полагая, что Тернинка спасена, собрался было сказать ей какие-то нежные, а может быть, даже остроумные слова, как лошадь вдруг снова встала как вкопанная. Нуину обернулся и увидел, что неистребимая колдунья снова их настигает.

— Как! — воскликнул он. — Неужели никакая стена не может преградить путь ее единорогу, ее тиграм, ее длинному зубу и страшным когтям?