Больше всего боялись, что «красные» могут конфисковать или попросту отнять все нажитое, особенно переживали за отличных лошадей. Ведь казак без коня — уже не казак, поэтому дед Григорий с сыновьями оборудовал закрытый сарай, подальше от любопытных глаз, где в случае чего надеялся спрятать лошадей. Сарай находился километрах в двух от хутора, в лощине, у небольшой речушки, с заросшими кустарником берегами. Был он неприметным, так как летом вокруг было много зелени и кустарников, а осенью из-за распутицы сюда никто никогда не забредал. Помимо стойла для лошадей дед оборудовал небольшую комнатку с топчаном, столом и лавками, ящик для продуктов — соли, муки, спичек. В общем, дед Григорий со свойственной ему обстоятельностью все сделал на совесть, в случае чего здесь можно было пару недель прожить, никому не попадаясь на глаза.
Весной, когда наступила пора выпаса коров, я приспособилась пасти их в лощине, где находился сарайчик. Трава там была замечательная, коровам ее хватало с лихвой, они не разбредались кто куда, а, откушав изрядное количество сочной травки, тут же укладывались отдыхать. Я же, чтобы не бездельничать, принесла в «схоронку», как называл сарайчик дед Григорий, корзинку для рукоделия с нитками, иголками, выпросила у Татьяны лоскут белого полотна и стала вышивать картину. Такую, как висела в кабинете у отца — всадница на гнедом коне на фоне горящего поместья. Постепенно схоронка стала для меня самым любимым местом, вторым домом, где я была хозяйкой. Казалось, что о ее существовании все позабыли, мне это было на руку. Я каждое утро приходила сюда не как на работу, а как к себе домой, возвращаясь лишь к вечеру в Малатьевский.
Омоем добровольном уединении в схоронке довольно скоро узнал Данила и стал частенько ко мне заглядывать. Отсутствие друзей и подруг, тоска по Петербургу, чувство покинутости и заброшенности (матушка практически не присылала о себе и сестре никаких известий) сделали свое дело. Мы с ним стали очень близкими друзьями, близкими не только духом, но и телом.