Французская мелодия

— Нет. — развёл в стороны руки Ростовцев. — Что требовалось, рассказали. Остальное происходило при твоём участии.

— А Ленковская? Её присутствие здесь? Будучи дочерью отца, должна была выполнять волю Гришина.

— Выполняла. До определённого момента.

Выйдя из-за стола, Ростовцев, подойдя к Ольге, обнял ту за плечи.

— Думаю, будет правильно, если вы обо всём, что происходило, расскажите сами.

— Почему я? — дёрнув плечами, испуганно произнесла Ленковская. — Вы начали. Вам продолжать.

— Нет, — сделал шаг назад Ростовцев. — Кто был инициатором наших с вами отношений? Вы или я?

— Я.

— В таком случае вам слово.

— Слово! — губы Ольги дрогнули, щёки залились румянцем. — Легко сказать…

Переведя взгляд на Богданова, Ленковская улыбнулась улыбкой, которую тот не видел со дня вечера в Ялте.

— После встречи с Ильёй в Ялте стало ясно, что в жизни произошло нечто такое, отчего я не смогу избавиться никогда. Не могу сказать, что это было нечто необыкновенное, отчего люди кидаются в омут придуманных ими же иллюзий, но что заставило пересмотреть отношение к жизни в принципе, это абсолютно точно.

Живя прожектами отца, я не получала радости от жизни, которую должна была получать, ещё будучи ребёнком. Разговоры по поводу будущего, которого мы, Ленковкие, заслуживаем больше, чем кто-либо, утомили настолько, что в пору было бежать туда, где не было ничего, что могло напоминать о Гришине, о заискивающих взглядах отца, о том, кому и за сколько продать «луч смерти».

Прозрение наступило по возвращении в Москву.

— Кстати, зачем Гришину понадобилось возвращать вас в столицу? Зачем отправил в Ялту понятно, чтобы охмурять Илью. Но ведь в Ялте вы могли добиться большего, а значит, и результат мог оказаться куда продуктивнее.

Наблюдавший за разговором Рученков словно ждал подходящего момента, чтобы задать вопрос, который интересовал не только его.

— Изначально так и планировалось. Пять дней было дано на то, чтобы я, как вы выразились, охмурила объект. После чего должна была вылететь во Францию. В Париже ждала Элизабет. Лемье по поводу дня рождения жены устраивал приём.

— И?

— Гришин решил, что будет лучше, если я улечу на день — два раньше. С чем это было связано я не знаю, но то, что пошло на пользу мне, это совершенно точно.

— На пользу вам или на пользу Гришину?

— Мне, разумеется. Требовалось время, чтобы разобраться. Гришин время это мне предоставил. Четыре дня в Париже сделали своё дело. В Москву вернулась с конкретными мыслями и ещё более конкретным планом.

— И что вас к этому подтолкнуло?

— Что? — Ольга задумалась. — Одним словом выразить трудно. Произошло нечто, что заставило задуматься: «Не используют ли меня?»

Подробно объяснить трудно, но что-то внутри выключилось, чтобы дать возможность включиться беспокойству по поводу последствий деяний отца и Гришина. Страх оказаться проклятой подействовал настолько сильно, что, не давая отчёта ни действиям, ни мыслям, я начала прислушиваться к разговорам родителя с полковником.

— По-другому сказать, начали шпионить?

— Да. И надо признаться, что делала это осознанно. Хотелось выяснить, какая цель заговора и какая роль отведена мне?

Месяц ушё на то, чтобы понять, кто является кем. Разобравшись, решила поговорить с отцом в открытую.

Сказать, что разговор получился тяжёлым, означает не сказать ничего. Отец слушать не хотел о догадках, кричал, обвиняя в том, что я самовлюблённая эгоистка. Грязи было вылито столько, что начать разгребать не имело смысла.

На следующий день отец рассказал о нашем с ним разговоре Гришину.

Тот не мог оставить происшедшее без внимания и, как говорят в подобных случаях, попала овца в волчью стаю.

Это было нечто. Разъярённый до неузнаваемости полковник не только не стеснялся в выражениях, наоборот, подбирал наиболее обидные. Кем только не представлял: и продажной девкой, и Богдановской подстилкой. Основной удар приходился на то, что я предала отца, за что не будет мне прощения ни на том, ни на этом свете. Был момент, когда казалось, что ещё чуть — чуть и Гришин пристрелит меня на месте. Возможно, этим всё и закончилось бы, если бы не увидела себя со стороны. Увидела и ужаснулась. Неужели это я? Разъяренная до крайности волчица смотрела на меня в зеркале, говоря: «Не обуздаешь нрав, не начнёшь мыслить рационально, превратишься в Гришина».

До поздней ночи бродила по улице, потом два часа сидела в пропахшем куревом баре. Вспоминала Ялту, Петербург. От безысходности, от того, что рядом не было никого, кто мог дать совет, хотелось бежать куда глаза глядят. И чтобы рядом не было никого.

— Почему не позвонили Илье?

— Порывалась. Раз десять набирала номер, но так и не решилась.

— Не знали, что сказать?

— Боялась, что не поверит. А то и того хуже, усомнится в искренности.

— И что в итоге?