Французская няня

Дорогая моя Софи, воробушек любимый,

знала бы ты, как я скучал без твоих писем! Точнее, как все мы скучали, потому что и наши добрые друзья вздыхали: «Как там наши девочки?» К счастью, и Олимпия, и ее бабушка обладают несокрушимым оптимизмом и никогда не пускаются в фантазии об ужасах и несчастьях. Этого я бы просто не выдержал, потому что сам тревожусь и, пока не получу от тебя ответа, успокоиться не смогу.

Я отправляю это письмо в первый день марта, но понимаю, что оно может еще какое-то время пролежать в почтовом отделении Хэя. Не имею ни малейшего представления о том, когда ваши проселочные дороги снова станут проходимыми. Наберусь терпения и буду ждать, но умоляю: как только сможешь выбраться из дома, тотчас мне напиши!

Я знаю, что ты тоже сгораешь от нетерпения. Уже больше трех месяцев у тебя нет вестей о мадам Селин. То, что ты до сих пор не получила письма, адресованного напрямую в Торнфильд, наверняка подсказывает тебе, что тут все без больших изменений. Вселяющие надежду крошечные улучшения перемежаются с минутами помутнения и бреда. Доктор Манетт говорит, что это нормальное течение болезни и чтобы мы не отчаивались: так проявляется крепость организма мадам Селин, и вообще, она подает знаки успешного выздоровления. Он призывает нас продолжать лечение, массаж и упражнения. Как только потеплело, он посоветовал Олимпии вывозить мадам на прогулку в экипаже.

Мадам Женевьева как официальный опекун должна была для этого испросить разрешения судьи, который из уважения к ней сам явился осмотреть больную и со слезами на глазах тут же это разрешение подписал.

Похоже, нашей бедной благодетельнице свежий воздух, солнце и мерное движение кареты пришлись по вкусу. Сердце сжимается при виде ее потерянной улыбки, когда она, глядя в никуда, тихонько напевает тонким голоском себе под нос. Мадам Сулиньяк в какой-то момент даже подозревала, что от полученных в тюрьме ударов по голове мадам Селин утратила зрение. Правда, доктор уверяет, что с глазами у нее все в порядке, проблема в том, что ее мозг не в состоянии ни на чем сосредоточиться. Олимпия не хочет, чтобы кто-то из старых знакомых увидел мадам в таком состоянии, поэтому избегает модных гуляний, не ездит в Булонский лес, на Елисейские поля и в Люксембургский сад. Она собственноручно правит лошадьми и возит мадам по дальним бульварам. Там деревья и кусты уже покрыты нежной зеленью, скоро все расцветет.

Олимпия — удивительная! Она настоящий друг. Она продолжает одеваться в мужское платье и увлекается мужским спортом. У нее мускулы крепче, чем у меня! Видела бы ты, как она справляется с двумя нервными чистокровными рысаками, которые так и норовят понести.

Но вечером, когда наступает ее черед выполнять обязанности сестры милосердия, она надевает капот, распускает волосы и превращается в темноглазую красавицу с чудесными классическими чертами лица.

Знаешь, Софи, я тут пытался набросать ее портрет и задумался: с тех пор, как я оказался в Париже, я ни разу не встретил ни одной темнокожей женщины или девочки. И самое странное, что я не могу себе их представить. Мои детские воспоминания очень размыты. От мамы и сестры в моей памяти остались только глаза и улыбка, а целиком лица я не помню, не говоря уже о фигуре, походке, мимике. Удивительно, правда? Если бы мне на улице повстречалась темнокожая женщина, я смотрел бы на нее с не меньшим изумлением, чем все белые вокруг. Конечно, это все праздные размышления, но я знаю, что ты меня поймешь.

Заканчиваю свое длинное письмо. Тебе и так есть чем заняться, я же хочу, чтобы свободное время ты посвятила не тому, чтобы меня читать, а тому, чтобы мне писать.

Поцелуй от меня Деде. Скажи ей, что Дагоберта поживает хорошо и за зиму ни разу не простудилась, потому что я храню ее, обернув шерстяным шарфом, как ты мне велела.

Ответь мне скорее. Горячо и крепко обнимает тебя твой друг и старший брат

Туссен