Французская новелла XX века. 1900–1939

Когда пробило пять, она поправила прическу, и они вышли из дому. Эндр блестящей лентой, будто след гигантской улитки, тянулся среди пологих холмов, где луга спускались террасами. Правой рукой смотритель прикрывал свой красный галстук, боясь быков, но совершенно напрасно: галстук был такой маленький, что на него не покусился бы даже лягушонок. Он не знал, что делается с его левой рукой. Он не знал, что делается с его сердцем.

— Елена, — шепнул он, — ведь правда, ты по-прежнему моя милая, моя любимая Елена?

— А твоя аптекарша, она кто? — отрезала его любовница.

Кто она? И эта туда же! Он ей сейчас покажет, кто она. На него вдруг напала ярость. Он схватил ее за обе руки и грозно спросил:

— Это тебе муж наговорил?

Казалось, она его не слышит. Взор ее блуждал по холмам, одевавшимся перед сном лиловым флером, следил за голубым дымком, улетавшим с каждого дворика в небо, чтобы за ночь снова покрыть его синей глазурью. Затем она перевела взгляд на смотрителя дорог и улыбнулась. В самом деле, его глаза вбирали в себя того, кто смотрелся в них, как те голубые и серебряные шары, что вешают в садах у беседок. Даже солнце отражается там в форме груши.

— Скажешь или нет? — крикнул он.

Она пробормотала:

— Не валяйте дурака.

Он сильнее стиснул ей руки.

— Скажешь? Раз!

— Вы мне надоели, — сказала она, — мне надо высморкаться.

Это была неправда. У нее не было носового платка.

— Скажешь? Два!

Она улыбнулась такой улыбкой, что он позабыл сосчитать до трех. Он отпустил ее и влепил ей звонкую пощечину.

— Ой! — вскрикнула она. — И это называется смотритель дорог!

Она села на откосе и принялась поглаживать щеку, вроде того как поглаживают смятую юбку, а у него к глазам подступали слезы, тяжелые, как угрызения совести, но они остановились в горле, — не хватило напора.

Наконец она встала и вернулась на постоялый двор. Он шел за ней следом, но на приличном расстоянии.

«Когда я люблю, — думал о н, — явственно проступают все мои недостатки, вроде как веснушки, когда светит солнце. Вот я закатил Елене пощечину, возможно, она, по примеру прочих женщин, любит, когда ее бьют, но она слишком примитивна и потому не понимает, что ей это приятно. Теперь она будет дуться, чтобы проучить меня за доказательство моей любви. А впрочем, я ее не люблю. Я упрямо разжигал свою страсть к ней, чтобы не предаваться мечтам о любви блистательной, или поэтичной, или жестокой, но я вел себя подобно тому воробью, который думает, будто выражает свое презрение хозяину огорода, садясь на огородное пугало, и забывает клевать вишни. Или, пожалуй, я упорно считал свою связь завидной, потому что это любовь, подобно тому как парижане упрямо называют океан синим, потому что это море. Предоставим крестьянок крестьянам и поэтам; лучшие любовницы, равно как и лучшие солдаты, все же те, что умеют читать и писать. В сущности, свою Елену мне следовало бы искать среди представительниц буржуазии, среди тех, у кого в столовой витражи, а судки похожи на церковные чаши; свою Елену мне следовало бы искать в пышном зале, или в зимнем саду, или на балу в префектуре, где она небрежно опирается на руку префекта, рядом с ней довольно непрезентабельного. В крайнем случае моей избранницей могла бы стать одна из младших учительниц начальных классов, которые стыдливо краснеют, узнав, что шесть из их подопечных родились в один и тот же день: ведь это наводит их на мысль, что зачаты они были в одну и ту же ночь; или одна из тех телеграфисток, что с тем же равнодушием, с каким днем выстукивают на своем аппарате, вечерами строчат на швейной машинке, не интересуясь, шьют они рубашки или носовые платки. Чтобы она могла гордиться мною, я подготовился бы в школу дорожно-мостового строительства, и в день поступления она в восторге примчалась бы ко мне, крепко сжав губы, чтобы не растерять понапрасну поцелуев».

Через минуту одна мысль прогнала все остальные. Сначала неуловимая — ведь не видим же мы ветра, прогоняющего тучи, — она вдруг стала явственной.

— Ах, если бы аптекаршу звали Еленой! — вздохнул он.

Бенош уже возвращался. Смотритель ушел, не пожелав попрощаться с любовницей, он даже думал уязвить ее, заплатив за выпитое пиво, но, отойдя на двадцать метров от постоялого двора, оглянулся. «Если она сидит на пороге, — подумал он, — я прощу ее. Если ее там нет, между нами все кончено».

Она сидела на пороге и провожала его непонимающим взглядом, от изумления так широко разинув рот, что хотелось бросить в него деньги за выпитое.

«Я прощаю ее, — подумал он. — Но она дура. Не люблю таких, что подставляют левую щеку, когда их ударили по правой. Если она решила сидеть тут до моего следующего обхода, она успеет покрыться ржавчиной».