Французская новелла XX века. 1900–1939

Он готов был тысячу лет проболтать так с ней, намеренно перемежая радость и горе. Он глядел на нее, такую тоненькую, такую чистую, и в голове его шевелились безрассудные мысли, он думал: а что, если она, несмотря на замужество, все еще девушка? Может, старик аптекарь женился на ней, чтобы избавить ее от жестокого опекуна. А может, он слишком понадеялся на свои пилюли. Смотритель шел молча, чтобы ничто не мешало ему слушать шелест и шорох ее платья. Коко Ребек обогнала их, принудив себя улыбнуться. Они заговорили о ней.

— Как вы находите, господин смотритель, ведь правда Коко изменилась за последние дни? Она стала женщиной!

— Стала женщиной? — недоверчиво переспросил он.

— Да, господин смотритель, и это меня не удивляет. Она из тех, что ложатся спать девочками, а встают взрослыми барышнями. В одно прекрасное утро они расстаются с куклами и косичками. Она из тех, чье тело послушно законам, устанавливающим возраст совершеннолетия, возраст брака, а после двадцати одного года они вдруг приходят в замешательство, потому что кодексом не определено, с какого года считать женщину зрелой, с какого — старой. Словом, она из тех, кому господь бог отпустил жизнь не целой ковригой, а ломтями, чтобы съесть ее за семейным столом.

Смотритель мысленно повторял каждую из сказанных его спутницей фраз и применял их к ней самой.

— Нет, господин смотритель, я созревала медленно, для самой себя незаметно и не придавала этому значения. Я родилась со всеми тридцатью двумя зубами; мои волосы порыжели с годами, а в день появления на свет они были светло-пепельными, на всех своих фотографиях я все та же. Жизнь моя течет, словно канал без шлюзов, сам проложивший себе водоскат. Я приду к смерти, как приходят к морю, совершенно естественно, постепенно идя под уклон. Меня положат на мою девичью постель и подвяжут мне подбородок платком, которым Амур ни разу не завязал мне глаза.

Вокруг них расстилались вечные, не знающие ни молодости, ни старости поля и воскресные дни, накладывая свой праздничный глянец на эмалевую поверхность рек и прудов, и думалось, что пить из них воду небезопасно: можно заполучить аппендицит. Их встречали своим ароматом бесчисленные цветы, и каждый запах вызывал определенное воспоминание — былые горести и радости, уже потускневшие и стершиеся, виделись, как в стереоскопе, приобретали объемность. Стоило смотрителю взглянуть на аптекаршу — и воздух дышал анемонами, настурциями, остролистом; стоило ему взглянуть на поля — и воздух дышал аптекаршей.

Он сказал:

— Я стал мужчиной сразу, в один вечер, приблизительно в пору экзаменов на бакалавра.

В небе сталкивались и таяли ледяные горы. Воркующая горлица, высунув из гнезда головку, щеголяла своим обручальным кольцом. Смотрителю хотелось, чтобы аптекарша стала совсем маленькой, чтобы он мог взять ее на ладонь и нежно, чуть касаясь губами, целовать, как горлица целует своего птенца.

До них долетал только голос г-на Пивото, который шел в авангарде и говорил своей даме:

— Ну да, я оставил охоту и занялся фотографией. Теперь я охочусь не за куропатками, а за ландшафтами, и это ничуть не легче. Они тоже прячутся в скалах, в заповедниках; увидишь с дороги пейзаж, подымешься в гору, кажется, вот-вот и он пойман, не тут-то было, он уже спрятался в свою нору. Приятнее всего маленькие, простенькие ландшафты: так, два дерева, мостик, автомобиль у обочины. Вот это, сударыня, стоящие ландшафты.

— А нас вы не снимете? — умильно попросили Ки-саньки.

— С величайшим удовольствием. Готово!

— Уже, — недовольно протянула г-жа Дантон, которая всячески старалась сделать рот бантиком, выворачивала свои и без того вывернутые губы и снова стягивала, сжимала их, покусывала уголки рта. — Какой вы смешной! Где уж тут позировать, раз снимок моментальный. Вы даже не заметили, что нас тринадцать.

— На снимке будет четырнадцать, — возразил он. — Дама господина смотрителя выйдет о двух головах. Она как раз вовремя повернулась к своему кавалеру.

Он покраснел. Она покраснела. Не помня себя от счастья, он рвал заячий овес и дул на него, стараясь в подтверждение того, что любим, сразу сдуть с колоска все пушинки. Он спутал заячий овес с одуванчиком. Г-н Пивото быстрыми шагами пошел вперед, чтобы проявить пластинку. Навстречу подходившим к вилле гостям он выбежал из темной комнаты в полном расстройстве чувств.

— Черт знает что, — вопил он, — проявитель превратился у меня в закрепитель!

Госпожа Дантон могла бы это предсказать.

VIII