Французская новелла XX века. 1900–1939

Простите, что пишу вам о своем ничтожестве, тогда как единственное ваше желание — узнать что-либо новое о том, кто столь живо вас интересует. Однако я не только свидетельница его жизни; я ее частица и своего рода орган, хоть и не самый существенный. Мы муж и жена, и наши поступки связуются в браке, а преходящие наши потребности достаточно согласованы, несмотря на огромное и невыразимое различие наших умов. Следственно, долг мой — хотя бы вскользь рассказать вам о той, что рассказывает вам о нем. Быть может, вы недостаточно представляете себе мое положение в роли спутницы г-на Тэста и то, как удается мне пребывать в обществе этого поразительного человека, ощущая себя столь ему близкой и столь далекой.

Мои сверстницы, подлинные или мнимые мои подруги, безмерно удивляются тому, что я, женщина вполне привлекательная и, очевидно, достойная жить, как они, отнюдь не возмущаюсь своим простым и ясным уделом и довольствуюсь своей ролью в жизни подобной личности, чья чудаческая репутация их шокирует и оскорбляет. Но им этого ни за что не понять. Они не понимают, что малейшее снисхождение моего дорогого супруга в тысячу раз драгоценнее всех ласк их мужей. Чего стоит любовь их, однообразная и повторяющаяся, которая давно утратила всякий след непредвиденности, неизвестности, невероятности; все, что малейшие наши прикосновения исполняет смысла, могущества, риска; что делает звуки знакомого голоса единственной пищей нашей души; все, наконец, что придает окружающему красоту, знаменательность, озаряет либо мрачит его, насыщает или обеспложивает, — в зависимости от одной лишь догадки о том, что происходит в изменчивой личности, непостижимо ставшей центром нашего существования?

Надобно, сударь, ничего не понимать в наслаждениях, чтобы стремиться очистить их от чувства тревоги. При всей моей неискушенности, для меня очевидно, как много они утрачивают, когда их укрощают и приурочивают к домашним привычкам. Покорность и обладание, которые взаимосвязаны, мне кажется, бесконечно выигрывают, когда подготовляются самой неизвестностью их приближения. Эта предельная ясность должна вызреть в предельной неясности и выявиться как финал некоей драмы, чей ход и развитие, от безмятежности до высшей угрозы развязки, нам было бы крайне трудно обрисовать…

Сама я, хорошо это или плохо, никогда не уверена в чувствах г-на Тэста, что для меня отнюдь не столь важно, как вы могли бы предположить. При всей странности моего супружества, я отдаю себе полный отчет в своей супружеской роли. Я знала прекрасно, что великие личности вступают в брак лишь волею случая — или же для того, чтобы наполнить теплом свою комнату, где женщина, насколько позволено ей войти в систему их жизни, всегда находилась бы под рукой и оставалась бы узницей. Не без приятности замечают они, прервав на миг ход своих мыслей, нежный отсвет изящного плеча!.. Таковы уж мужчины, даже самые глубокомысленные.

Я не говорю этого о г-не Тэсте. Он так необычен! Поистине, что бы мы ни сказали о нем, это мгновенно окажется ложным!.. Мне думается, его рассуждения слишком неукоснительны. Он то и дело опутывает вас сетью, которую один только умеет плести, распутывать, связывать. Он раскручивает в себе столь хрупкие, столь утонченные нити, что не рвутся они лишь благодаря совокупным усилиям всего его существа. Он извлекает их из своих непостижных пучин и, оторвавшись от обычного времени, погружается, несомненно, в некую бездну преткновений. Хотела бы я знать, что с ним там происходит. Очевидно, что в силу такой принудительности человек перестает быть самим собой. Наша природа не в состоянии следовать за нами к столь отдаленным прозрениям. Душа его, надо думать, уподобляется некоему диковинному растению, чей корень — а не листва! — наперекор природе тянется к свету.

Не значит ли это удаляться от мира? — Найдет ли он жизнь или смерть на крайнем пределе своей сосредоточенной волеустремленности? — Будет ли это бог или всего только ужасающее ощущение от встречи, в глубочайших тайниках мысли, с бледным отблеском своего собственного эфемерного естества?

Нужно видеть его в этой безмерности самоуглубления! Его черты затуманиваются — стираются!.. Еще немного такой поглощенности, и, я уверена, он станет незримым!..

Но, сударь, когда он возвращается ко мне из этих глубин!.. Можно подумать, что я открываюсь ему как какая-то неведомая земля! Я кажусь ему незнакомой, иной, необходимой. Он, этот гений невыразимого, заключает меня в объятия с такой исступленностью, как если бы видел во мне скалу жизни и твердой реальности, в которой находит он точку опоры и за которую вдруг цепляется, после всех своих чудовищных, нечеловеческих безмолвствований. Он припадает ко мне, как если бы я была самою землей. Он оживает во мне, во мне узнает себя — какое счастье!