Французская новелла XX века. 1900–1939

Голова его всею тяжестью давит мне на лицо; и вся его нервная сила обрушивается на меня. Его руки исполнены крепости и устрашающей хватки. Мне кажется, я во власти ваятеля, врача, убийцы, жертва их грубых рассчитанных жестов; и я с ужасом ощущаю себя в когтях какого-то интеллектуального хищника. Признаться ли вам? Я подозреваю, он и сам не знает доподлинно, что творит, что сжимает.

Все его существо, которое только что было приковано к определенному месту на границах сознания, утратило свой идеальный предмет — предмет существующий и не существующий, ибо зависит он лишь от несколько большего или несколько меньшего нашего напряжения. Всей энергии этого большого тела оказалось не вполне достаточно, чтобы удержать перед умственным взором алмазный миг, который является одновременно Идеей, Вещью, порогом и завершением. Итак, сударь, когда мой необыкновенный супруг меня как бы осиливает и укрощает, вливая в меня свою мощь, мне кажется, я заменяю ему тот объект его устремления, который он только что утратил. Я словно бы становлюсь игрушкой его мускульного постижения. Я выражаюсь, как умею. Истина, которой он ждал, наполнилась моей силой и моей живой упругостью; и под действием совершенно неизъяснимой метаморфозы его внутренние влечения сходятся, разряжаются в его жестоких и неумолимых руках. Это очень нелегкие минуты. Что же мне тогда делать? Я укрываюсь в собственном сердце, где люблю его, как хочу.

Что касается его чувств ко мне, что касается мнения, какое он мог бы обо мне иметь, я их не знаю, как не знаю о нем ничего, что остается невидимым и неслышимым. Я изложила вам свои догадки; но, в сущности, мне неведомо, в каких размышлениях или выкладках проводит он столько часов. Сама я держусь на поверхности жизни; я отдаюсь бегу дней. Я говорю себе, что являюсь послушницей непостижного мига, когда мое супружество решилось как бы само собой. Мига, может быть, восхитительного, а быть может, и сверхъестественного…

Не могу утверждать, что я любима. Должна вам сказать, что слово «любовь», столь зыбкое в своем обыденном употреблении, колеблющееся между самыми различными образами, вовсе теряет смысл, если говорить об отношениях, какие связывают сердце моего супруга с моей особой. Его голова — заповеданное сокровище, а есть ли у него сердце, я не знаю. Могу ли я знать, видит он меня, любит меня — или меня изучает? Вы понимаете, что на всем этом я не настаиваю. Коротко говоря, я чувствую себя в его руках, в его мыслях как некий предмет, то самый знакомый ему, то самый для него диковинный, в зависимости от изменчивого взгляда, который на нем останавливается.

Если бы я решилась передать вам свое постоянное ощущение, каким я себе его мыслю и каким часто делюсь с г-ном аббатом Моссоном, я сказала бы, что чувствую себя так, будто живу и двигаюсь в клетке, где содержит меня высший разум — самим фактом своего бытия. Его разум заключает в себе мой собственный, как мужской разум — разум ребенка или собаки. Поймите меня, сударь. Порой я слоняюсь по дому; я брожу с места на место; некий напев пробегает во мне и уносится; я лечу, пританцовывая, из комнаты в комнату, во власти внезапной веселости и нерастраченной юности. Но, как бы я ни резвилась, я по-прежнему чувствую на себе могущество своего отсутствующего повелителя, который сидит где-то рядом, в кресле, размышляет и курит, разглядывая свою руку и неторопливо играя ее суставами. Никогда я не ощущаю себя душой безбрежной. Всегда — объятой, всегда — обозримой. Боже! Как трудно это объяснить! Я отнюдь не хочу сказать — пленной. Я свободна, но мне подведен итог.

То, что в пас наиболее личностно, наиболее ценно, неясно для нас самих, — вы это прекрасно знаете. Мне кажется, я бы не вынесла, если бы видела себя насквозь. А между тем есть некто, для кого я прозрачна, кто меня видит и предвидит такой, как я есть, без всякой тайны, без темных пятен, лишенной возможности укрыться в собственной непроницаемости — в неведении своего собственного существа!