Французская новелла XX века. 1940–1970

Я вмешивался и старательно восстанавливал справедливость. Я разнимал их, осторожно отодвигал друг от дружки. Они больше не свертывались в клубок. Вскоре я уже мог брать их в руки. Сейчас же срабатывал рефлекс, брюшко сжималось, слегка взъерошивались иглы, но тем дело и кончалось. Очень быстро я чувствовал — пружинка ослабла, они добровольно отказывались от своей ежиной самозащиты. И даже самые колючки делались безобидно мягкими, как будто внезапно все упитанное тельце стало легче и невесомей. Я предоставлял им пировать. Ну и челюсти! Никаким сухожилиям перед ними не устоять. Великолепная дробилка для всяческих отходов.

Дождавшись, когда они наведут в кухне чистоту и порядок, я отворял дверь и выпускал их в ночь. Дверь выходила на юг, в сторону, противоположную той, откуда они явились. И, однако, они не колебались. Один за другим они скатывались с высокой каменной приступки и гуськом уходили в темноту.

Много лет спустя я рассказал родным эту историю. Разумеется, они мне поверили. Так почему же мне захотелось большего? Однажды летним вечером, когда все мы собрались на террасе, меня заставил насторожиться знакомый шорох. В нем определенно слышалось что-то ежиное. Темно было хоть глаз выколи, но меня не проведешь. Не говоря ни слова, я приготовил приманку. На сей раз я решил соблазнить гостя молоком. Назавтра в тот же час я заслышал его еще издали, он принюхался, направился к блюдечку и, от спешки подталкивая его по песку, стал жадно лакать. Внезапно я осветил его электрическим фонариком — он зажмурился от неожиданности, но мои присные изумились и того больше.

— Ну, как? — скромно спросил я их.

После этого ежик приходил каждый вечер. Он был совсем юнец, доверчивый и покладистый. Вскоре мои дочери, как и я, стали брать его на руки и преисполнились жалости: оказалось, у бедняги полно блох. Они взялись избавить его от этой напасти. Мы прозвали его «Анисэ». На время он стал членом нашей семьи. Увы! Разве в наш беспокойный век можно сыскать оседлую семью? Мы отправились путешествовать, ставни закрылись, терраса опустела. Сколько раз, наверно, он приходил вечерами, понемногу теряя надежду… А когда мы вернулись, было уже поздно. Больше мы нашего Анисэ не видели.

Хотел бы я, чтобы прошла без трагедий короткая жизнь этого любителя наших садов! Да избавит его творец всего живого от жестокой развязки, что уготована ежам во все времена и в наш век, — да не сварит его в котелке над костром какой-нибудь бродяга, да не оставит распластанного в крови на дороге, пронзительно скрипнув шинами и сверкнув фарами, бешено мчащийся автомобиль.

Кролик

Я еще застал кроличий золотой век. Имею в виду, разумеется, дикого кролика. У него было вдосталь врагов, если даже говорить только о людях, и они яростно его преследовали, изощрялись во все новых способах убийства. То расставляли силки, то в лунную, но туманную ночь, натянув сети, напускали на него превосходно натасканных гончих псов, то охотились на него с хорьком, то подстреливали, ослепив фонарем, и в любую минуту браконьер мог приготовить себе жаркое или с черного хода продать добычу какому-нибудь трактирщику.

В пору моего детства дичью в Шатонеф торговали кондитерские. Едва начинался охотничий сезон, в их витринах уже с девяти утра вывешивались гирлянды куропаток, а на дощатых прилавках длинными рядами вплотную уложены были кролики; точно братья-близнецы выставляли они напоказ белое брюшко, синеватые уши и вытянутые лапы, пожелтевшие на подошвах от помета в норке. Запах мертвых зверьков заглушало благоухание ромовых баб, миндальных пирожных и мятных конфет. Где корни привычек? Эти убитые кролики, маленькие воскресные мертвецы и по сей день неотделимы для меня от воспоминаний о том, как с молитвенником в руках выходишь из церкви, и от дам в шляпах с перьями — так и слышу их болтовню и вижу, как они откидывают вуаль с лица и, вытянув шею, чтобы не насажать пятен на платье, жеманно оттопырив мизинчик, впиваются зубами в пирожное с кремом.

В долине Солони кролики просто кишмя кишели. Столько их развелось, что наши технократы объявили их общественным злом: «кроличий вопрос» чуть ли не прежде всего определял отношения буржуа-собственника, господина такого-то (он всегда один и тот же, как бы его ни звали), с арендаторами его земли (а также с его поденщиками, пастухами, птичницами и собаками и, понятно, сторожами).