Французская новелла XX века. 1940–1970

Мне довелось еще раз в Солони погожим вечером увидать, как на опушку сосновой рощи и на цветущую вересковую равнину высыпал под открытое небо из своего подземного города кроличий народ. Скрюченные, наполовину парализованные, со сведенными судорогой лапами, зверьки еле тащились, они проползали друг перед другом, словно призывали друг друга в свидетели своих страданий, а может быть, молили о помощи, но ее не суждено было дождаться.

И вдруг то один, то другой начинал кричать. Это был долгий, пронзительный, отчаянный, поистине душераздирающий вопль. Такие вопли я когда-то слышал поздними вечерами на полях жесточайших сражений. Стоит только одному раненому так закричать, и ему отзывается другой, и вскоре подхватывают все. Крики словно подхлестывают друг друга, нарастают, достигают какого-то адского исступления, и слышать их уже нет сил.

На лес и на пустошь опустилась ночь. В темноте я уже не видел кроликов. Но вся равнина по-прежнему исходила криком.

Жираф

После памятного утра, которое я посвятил когда-то прогулке по Зоологическому саду в Каире, я уже не могу себе представить жирафа одного.

Была ранняя весна, и зверей охватило волнение. Запертые каждый в отдельной клетке, не получая отклика на свои призывы, бушевали самцы шимпанзе. Как они топали ногами! Как потрясали длинными черными руками, грозя этому миру, где для них не нашлось подруги! Орангутанг, весь в рыжей шерсти, точно объятый пламенем, лежал на боку, подперев ладонью подбородок, лицо его было неподвижно, только медленно вздрагивали тяжелые, словно пеплом присыпанные, веки, и в этой дрожи была скорбь всех одиноких вдовцов. Зато зеленые мартышки, уистити, кроткие макаки уселись парами и, крепко обнявшись, щека к щеке, восторженно загляделись в зачарованные дали.

Но какими словами описать влюбленных жирафов! Когда-то меня поразил рассказ Одюбона[3] о любовных обрядах большого американского тетерева-глухаря. Благодаря Одюбону я в какой-то мере предчувствовал колдовское обаяние (или недобрые чары — это уж как на чей взгляд), что внезапно переносит нас в первобытный мир козлоногого Пана, вне времени, вне собственного «я» — и сознаешь себя человеком лишь настолько, чтобы острее ощутить, как неодолимо завладевает тобою Природа. Много позже, в Зоологическом саду близ Квебека, меня так же захватили брачные танцы огромных короткоклювых соколов, когда они вытягивают крылья и раскачиваются, будто завороженные.

Но можно ли описать свадебный обряд влюбленных жирафов, передать, как вытягиваются и раскачиваются гибкие жирафьи шеи, какие тут приливы и отливы, шквалы и затишье, легкая зыбь и мгновенья глубокого покоя, — где найти нужные слова?

Невообразима полнота этого согласия, совершенная гармония, и когда один долю секунды промедлит, это неуловимое даже для самого зоркого глаза отставание и есть необходимая малость, которая пробуждает в самой глуби затуманившегося сознания ощущение полного жизни жаркого совершенства — зыбкое, мимолетное, оттого-то оно и задевает сокровеннейшие струны нашей души и властно заставляет отрешиться от себя.

Жирафов двое, и они — одно, это слияние полно благородства, изящества, оно куда несомненней, чем если бы соединилась их плоть. Они двигались рядом, бок о бок, размеренным шагом, от которого волнообразно колыхались вытянувшиеся во весь рост песочно-желтые тела, усыпанные округлыми пятнами, словно темными цветами, — несколько шагов, остановка, и вновь они выступают, будто священнодействуя, будто одержимые, и в самую глубокую синь устремляются вскинутые в танце стройные шеи. Колышутся рядом, параллельно, и уже не принадлежат одна самцу, другая самке, но обе — часть одного существа, словно два языка одного и того же пламени, неразличимые и все же отчетливые, и, глядя на них, я погружался в странное очарование, рожденное памятью и мечтой.

Где, когда еще я видел такой вот скользящий танец в сиянии неба — не синего, но розовато-пепельного, как цветущая сирень? То были пряди северного сияния, они вот так же колыхались в танце, объятые светящейся ночью, по ним опять и опять пробегал снизу доверху тот же мягкий трепет — медлительная, величавая волна. Лучи света среди света, подобие теплых перьев во весь размах северного неба, длинная, волнистая звериная шерсть, в едином ритме языками пламени взмывающая в зенит тропических небес, взлетающие метеоры — и на вершине взлета качаются узкие головки животных с удлиненными губами и смутным взором кротких глаз… Все эти видения влекли меня к порогу запретного мира, полного загадок и тайн, — того мира, где мчатся по своим орбитам небесные светила и частицы атома, где танцы желания пробуждают в сердце человеческом тоску по невозможной красоте, — к миру, через который мы проходим с широко раскрытыми глазами и настороженными чувствами по самому краю жизни, для нас навеки недоступной.

ГАБРИЕЛЬ ШЕВАЛЬЕ (1895–1969)