Французская революция: история и мифы

Подобно Н. И. Карееву, Е. В. Тарле рассматривает абсолютизм как некий внеисторический феномен, встречавшийся в разные времена и у разных народов: в Вавилонском царстве Хаммурапи, Древнем Египте, Римской империи, средневековой Англии (до XIII в.) и т. д., а наиболее характерным или, точнее, наиболее известным его образцом также считает французскую монархию Старого порядка[199]. Предложенное Е. В. Тарле её описание в основе своей повторяет кареевское. Французский монарх якобы обладал ничем не ограниченной, «бесконтрольной властью над человеческой жизнью, честью и достоянием» подданных[200], в подтверждение чего вновь приводился знаменитый тезис «государство — это я»[201]. Подобная неограниченная власть применялась совершенно волюнтаристским образом, граничившим с произволом, — «без плана, без руководящей мысли, без будущего», «от случайности к случайности, от авантюры к авантюре»[202]. Тарле сравнивал её с корабельной пушкой, сорвавшейся во время шторма с креплений. Так, преследование Людовиком XIV гугенотов, которое «страшно вредило планам торгово-промышленного развития Франции», было, по мнению ученого, вызвано всего лишь желанием «абсолютизма, избавленного от реальных забот», «занять свои досуги»[203].

В XVIII в. французская абсолютная монархия, по словам Е. В. Тарле, представляла собой настоящее «экономическое бедствие», ибо её действия вели к «экономическому распаду» и «хроническому голоданию нации»[204]. Ну а поскольку ни к каким реформам она не была способна по сути своей — подобную мысль автор книги повторяет неоднократно[205], — «результат был предрешен всей исторической эволюцией французского народа, революционному поколению оставалось выполнить продиктованную задачу»[206].

И, наконец, для указанной книги Е. В. Тарле, так же, как и для рассмотренных выше работ Н. И. Кареева, характерна экстраполяция французского исторического опыта на русскую действительность. Причем, если в трудах Кареева, написанных в условиях цензурных ограничений, такая экстраполяция скорее подразумевается, нежели декларируется, то в сочинении Тарле, появившемся во время первой русской революции (1906), исторические параллели между двумя странами проведены вполне открыто. Подобно своему старшему коллеге, Е. В. Тарле писал «Франция», держа в уме «Россия».

Ну а уж если даже столь уважаемые профессиональные историки считали возможным проводить прямые аналогии между французской монархией Старого порядка и русским самодержавием — аналогии, имевшие чисто политический подтекст, — то совсем не удивительно, что русская историческая публицистика периода революции 1905–1907 гг. соответствующими аналогиями просто изобиловала. Так, в брошюре М. Олениной «Весна народов» мы видим тот же самый набор стереотипных характеристик монархии Бурбонов, что и в научно-популярных трудах названных выше исследователей: «самодержавный король»[207], обладавший неограниченной властью («государство — это я»[208]), «был хозяином жизни и имущества подданных».[209] В стране царил полицейский произвол («По доносу полиции всякого могли бросить в тюрьму и продержать там сколь угодно долго времени»[210]), «судили судьи, назначенные правительством»[211], свирепствовала цензура («книги, учившие любви к ближнему, братству, равенству всех людей, уничтожались как опасные»[212]) и т. д., и т. п. Короли, заявляет автор, «довели свой народ до полного истощения»[213], в результате чего и произошла Французская революция.

Точно так же описана власть французского монарха и в уже упоминавшейся брошюре анонимного социал-демократа: «Самодержавный господин, с неограниченной властью, он держал в своих руках судьбы целого государства. „Государство — это я“, — с гордостью сказал один из королей французских, Людовик XIV»[214].

После революции 1917 г. аналогия между монархиями Бурбонов и Романовых в значительной степени утратила свою политическую остроту, однако представлениям о французском государстве Старого порядка как о «королевском самодержавии» суждена была долгая жизнь в отечественной историографии Французской революции.