Французская революция: история и мифы

Кроме неподчинения со стороны подданных, сочинение Боссюэ изобилует обещаниями и других кар не только тирану, но и просто нерадивому монарху: «Все зло, которое грабители причинят его людям, пока он, покинув тех, предается своим удовольствиям, падет на его голову»; «Государь, бесполезный для блага народа, будет наказан так же, как тиран, который этот народ тиранит»[264]. И если содержащаяся в этих пассажах угроза выглядит ещё не слишком определенно, то в следующем она более чем конкретна; «Государь, пробудивший своими насилиями ненависть к себе, постоянно находится на волосок от смерти. В нём видят не человека, а свирепого зверя. „Как рыкающий лев и голодный медведь, так нечестивый властелин над бедным народом“ (Прит. 28, 15)»[265].

Заметим, это пишет не какой-нибудь оппозиционный публицист, анонимный автор «мазаринады» периода Фронды, а один из ближайших сподвижников Людовика XIV — короля, чье правление историки традиционно считают временем наивысшего расцвета абсолютизма. Тем не менее нарисованный Боссюэ идеал абсолютной монархии не только не имеет ничего общего с неограниченной властью, но и прямо противопоставлен ей автором.

Любопытно, что идеи Боссюэ о принципиальном отличии французской монархии от «самовластного правления» оказываются во многом близки взглядам его младшего современника Шарля Луи де Монтескье (1689–1755), которого отнюдь нельзя отнести к числу апологетов абсолютизма. Классифицируя все государства по трем видам правления — республика, монархия и деспотизм, Монтескье наделял последний практически теми же самыми признаками, которые Боссюэ находил у «самовластного правления». Если монархией, согласно Монтескье, «управляет один человек, но посредством установленных неизменных законов», то при деспотизме «все вне всяких законов и правил движется волей и произволом одного лица»[266]; если «в хорошо управляемых монархиях почти всякий человек является хорошим гражданином», то при деспотизме «все люди рабы»[267]; если при монархическом правлении право собственности гарантировано законом, то при деспотическом «личность не имеет обеспеченного имущества» и даже случается, что «государь объявляет себя собственником всех земель и наследником всех своих подданных»[268].

Однако в отличие от Боссюэ, избегавшего упоминать конкретные страны, где существует самовластье[269], Монтескье, рассуждая о деспотизме, прямо называл государства, где такое правление существует. К их числу он, кстати, относил и Россию, из истории которой постоянно черпал примеры, иллюстрирующие особенности деспотической власти[270].

Францию же Монтескье деспотическим государством не считал, хотя и относился достаточно критически к существовавшим в ней порядкам. Французское королевство, по его мнению, являло собой классический образец монархии, где власть государя имеет институциональные и правовые ограничения. Что касается последних, то именно управление в соответствии с нормами права и служило для Монтескье отличительной чертой данного вида государственного устройства, где «все определяет и сдерживает сила законов»[271]. В свою очередь, соблюдение законов, отмечал он, контролируют особые учреждения — «политические коллегии» (Монтескье обозначает этим эвфемизмом парламенты), которые вместе с «посредствующими властями» (сословными институтами) фактически выступают институциональными ограничителями королевской власти[272]. Как видим, крупнейший политический мыслитель французского Просвещения оказался полностью солидарен с ведущими идеологами абсолютной монархии в отрицании неограниченного характера власти французского короля.

А как же знаменитые слова «государство — это я!», якобы произнесенные Людовиком XIV на заседании Парижского парламента 13 апреля 1655 г.? Увы, данное высказывание, цитируемое бесконечной чередой авторов в подтверждение претензий французских монархов на неограниченную («самодержавную») власть, есть не что иное, как апокриф. Вот мнение на сей счет видного французского историка, автора новейшего биографического исследования о «короле-солнце», Ф. Блюша: «Хотя так и не удалось найти того, кто придумал эти слова сумасшедшего тирана, на протяжении почти трех столетий невежды приписывали их Людовику XIV… В этом Фрагменте черной легенды нет ничего достоверного»[273].