Французская жена

Ей казалось, что вода хотя бы отчасти смоет усталость, но этого не произошло, и из ванной она вышла в том же подавленном настроении, которое непонятным образом охватило ее сразу, как только она оказалась в родном доме.

Надо было бы, конечно, надеть что-то более пристойное, чем халат, выходя на кухню за вином. Но ощущение усталости все усиливалось и в конце концов усилилось так, что Мария с трудом передвигала ноги, и ей было уже не до того, чтобы заботиться о своей внешности.

«Может быть, Нинин друг уже спит, – подумала она. – Или сидит в гостиной. И в конце концов, я ведь только возьму вино и сразу уйду к себе».

Вино стояло в маленьком темном чуланчике при кухне – туда Мария и направлялась.

Но как только она вошла в кухню, то сразу увидела, что бутылка уже стоит на столе. Рядом с бутылкой сверкал одинокий бокал и лежала дощечка с сырами.

Мария удивленно посмотрела на Феликса.

– Вам не стоило беспокоиться, – сказала она. – Я взяла бы вино сама.

– Так ведь нет его, – ответил он. – Нинка выпила, наверное. Пусто в вашем винном погребе.

Он кивнул на дверь чуланчика. Только теперь Мария заметила, что стоящая на столе бутылка не из ее запасов.

– Но откуда же тогда взялось это? – удивленно спросила она.

– В бар сходил. В тот, что на углу. Плохое?

– Нет, совсем нет. Это хорошее вино. Благодарю вас.

– Не за что.

Он пошел к выходу из кухни.

– Феликс, – сказала Мария, – но если вы все равно не спите, то, может быть, тоже выпьете вина? – И, вежливо улыбнувшись, добавила: – Все-таки, наверное, это правильно, не пить в одиночестве.

– Не знаю, правильно или неправильно, – пожал плечами он. – Но спасибо. Выпью.

Феликс взял из шкафчика еще один бокал, откупорил бутылку, налил вина Марии и себе.

– Я люблю белое, – сказала она. – Мне очень приятно, что вы выбрали именно его.

Она подумала, что он, возможно, произнесет какой-нибудь тост. Мария не понимала странную велеречивость, которая охватывала большинство русских, как только они оказывались за столом. От папы она никогда не слышала тостов, и, вероятно, поэтому произносить их казалось ей неестественным.

К счастью, Феликс обошелся без тоста. И Марию не разглядывал, и вопросов никаких не задавал. Он молча пил вино и смотрел на золотые огоньки в своем бокале.

Он молчал так, что это совсем не тяготило, но все же Мария сочла нужным спросить:

– Вы не знаете, Феликс, у Нины все в порядке?

– Да. Она квартиру нашла.

– Но это не обязательно, ведь я ей говорила. Она нисколько мне не мешает и может жить у меня.

Уже сказав это, Мария поняла, что говорит глупости. Что значит жить у нее? А куда в таком случае должен деваться Нинин друг?

– Я не так уж много времени провожу дома, – совсем уж неуместно добавила она. Как будто бы этот молчаливый человек спрашивал, как распределяется ее время. – Я ведь разбираю архивы русских эмигрантов и записываю их воспоминания. А это обычно немолодые люди, поэтому я прихожу к ним домой и, бывает, провожу там целые дни.

– Не трудно вам? – спросил он.

Вопрос показался Марии странным.

– Почему мне может быть трудно? – с удивлением переспросила она.

– Чужие люди. А вы, говорите, целые дни с ними проводите.

– Но не все дни. И потом, это глубокие люди. Знаете, когда папа только что познакомил меня с некоторыми из них – с теми, впрочем, кого теперь уже нет в жизни, – я долго не могла понять, чем они отличаются от всех людей, которых я знала прежде. Я тогда была еще ребенком, но все же чувствовала, что они другие.

– И чем же?

– Они… Я чувствовала, что все они стараются сделать так, чтобы я более тонко понимала смысл любых событий. Чтобы не думала, будто одно какое-нибудь мнение, или определение, или даже влечение является окончательным. Я непонятно говорю?

– Вы говорите понятно.

Мария допила вино, и Феликс налил ей еще.

«Я правильно предполагала, – подумала она. – От вина развеялась усталость».

От вина, она почувствовала, у нее даже щеки раскраснелись. Мария приложила к щекам холодные ладони. Впервые с той минуты, когда она вошла в дом, ей стало как-то полегче. Да, конечно, от вина.

– Я скучала без них в то время, когда не была здесь, – сказала она. – Без разговоров с ними. Только теперь я это понимаю.

И наконец спохватилась, что ведет себя просто неприлично. Невозможно же так долго говорить о себе! Разве это может быть интересно постороннему человеку? И то, что она по непонятной причине вдруг почувствовала себя легко, совершенно ее не извиняет.

– Вы давно в Париже, Феликс? – спросила Мария.

– Не очень.

– Учитесь или работаете?

Уже спросив это, она поняла, что он, пожалуй, старше, чем может быть студент, во всяком случае, такой студент, который стал бы приезжать сюда на учебу из России.

Она незаметно присмотрелась к нему. Плечи широкие, и во всем облике совсем нет юношеской нескладности и юношеской трепетности нет тем более… Да, конечно, ему за тридцать.

– Работаю, – ответил он. И, не дожидаясь очередного ее вопроса, объяснил: – У нас про такую работу когда-то говорили: лужу, паяю, ЭВМ починяю.

– ЭВМ?

– Так советские компьютеры назывались. Вам неприятно слышать об этом?