Французская жена

И как он мог думать тогда, что это счастье разумеется само собою и будет длиться вечно?

Теперь он чувствовал, что у него словно бы переменилось зрение.

Когда-то, читая в энциклопедии про взгляд орла, Феликс мечтал, чтобы у него тоже был такой взгляд – такой зоркий, что, паря в высоте, можно видеть самые мелкие предметы на земле, и такой резкий, что можно без слез смотреть даже на солнце.

Теперь ему казалось, что он видит все именно таким взглядом – зорким, резким. И ничего хорошего в этом, оказывается, нет.

Он видел, что мама думает только об… этом человеке. Она готовилась к его появлению так, как ее подруга Наташа год назад готовилась к появлению ребенка. Только Наташа покупала маленькую одежду, а мама – большую. Мужские брюки, свитера, рубашки она покупала…

Еще мама перестала тосковать. Вместо приступов тоски, которые раньше так пугали Феликса, она была теперь постоянно охвачена лихорадочным возбуждением. Как она от этого похорошела! Хотя прежде Феликсу казалось, что красивее, чем его мама уже есть, быть ей невозможно.

Теперь мама сделалась совсем тоненькая – ей та самая ее подруга Наташа говорила, что она стала выглядеть не на свои тридцать два, а максимум на двадцать три, – и какая-то легкая, трепетная.

Почему-то она стала ярко красить губы – они теперь полыхали на ее лице алым переменчивым цветком. Она красила их так с самого утра, даже если никуда не собиралась идти, и волосы укладывала в замысловатую, очень красивую прическу, и надевала маленькое черное платье с открытыми плечами, и черные в серых блестках туфли на высоких тонких каблуках.

Феликсу из-за всего этого казалось, что мама играет теперь постоянно, каждую минуту. Он видел это своим переменившимся взглядом.

– Ты думаешь, что он может прийти неожиданно? – спросил Феликс однажды.

– Да, – кивнула мама. Улыбка блуждала на ее алых губах. – Я жду его каждую минуту. Я люблю его безумно, до боли в сердце, до отчаяния.

«Как можно любить до отчаяния? – подумал Феликс. – А главное, зачем?»

Он всегда знал, что любовь – это счастье, это спокойная радость. Именно так он любил маму, бабушку, дедушку. Но тому, что он узнал про любовь теперь, что перевернуло его сердце и жизнь, тоже невозможно было не верить. Мама была живым доказательством того, что такая вот любовь, как у нее, отчаянная, болезненная, безумная, – возможна…

Еще Феликс мучился виной перед бабушкой и дедушкой. Они всегда и во всем понимали его, особенно дедушка, поэтому ему никогда не приходило в голову что-либо от них скрывать. И вдруг приходится скрывать от них самое важное, что происходит в их с мамой жизни… Эта необходимость и была для него крайне мучительна.

Тем более мучительно это было потому, что он проводил теперь у бабушки с дедушкой гораздо больше времени, чем даже тогда, когда был маленький. Спектаклей у мамы в театре почему-то почти не стало, в кино она тоже больше не снималась, и тоже непонятно почему. И уезжала она теперь в этот свой Нижний Новгород почти каждую неделю.

Феликс понимал, что состояние лжи, в котором он теперь живет постоянно, не может продолжаться долго. Неизвестно, откуда он это знал, но знал же как-то. А значит, скоро бабушка и дедушка обо всем догадаются.

«А о чем – обо всем?» – спрашивал он себя иногда.

И сам себе отвечал: «О том, что мама хочет жить совсем по-другому, что она любит… этого».

Эти вопросы и ответы самому себе изматывали его, и он пытался убедить себя в том, что ничего особенного не происходит. Просто мама собирается выйти замуж. Ну и что такого? У Витьки Коршенкова мама вышла замуж, даже родила ему сестру – и ничего, все рады, а Витька если чему не рад, так только тому, что вместо писклявой девчонки не родился брат. А так с маминым мужем у него отличные отношения, вместе зимой на рыбалку ездят. Вот и он будет ездить… может быть.

Но, говоря себе все эти успокаивающие слова, Феликс не чувствовал ни малейшего облегчения. Ему казалось, что над ним нависает черная туча – все приближается, приближается, закрывает все больше неба… И никуда от этой тучи не денешься, потому что она огромная, она высоко, вверху, а он маленький, и он внизу, и накрыть его своей тенью этой туче так же просто, как накрыть муху.

Феликс смотрел, как муха ползет по стеклу. Занавеска была кружевная, и муху было видно отчетливо. В том, как она ползла, была бессмысленность и глубокое уныние. Противно было чувствовать себя такой вот точно мухой.

– Феликс, ну сколько можно в окно смотреть? – сказала бабушка. – Суп твой остыл. Давай-ка я тебе подогрею.

– Не надо, ба. – Феликс отвернулся от дурацкой мухи, ползущей по оконному стеклу, и посмотрел на бабушку бодрым взглядом.

Во всяком случае, он постарался, чтобы взгляд у него стал бодрый.

Но тут зазвонил телефон. Звонок был резкий, тревожный. Впрочем, Феликсу теперь все звонки казались такими.

– Да, Нина, – ответил дед. – Конечно, мы все дома. – Он послушал трубку и произнес резко, отчетливо: – Я не стану отводить его в метро. Приезжай за ребенком сама. Я должен убедиться, что ты по крайней мере в Москве.