Французский дневник

Мы сходили в ближайший супермаркет и накупили кучу продуктов, чтобы не чувствовать себя в доме только гостями, но яичница со всякой всячиной (то, что по-грузински называется: чижи-пыжи) произвела на Николя устрашающее впечатление. Он предупредил, что на несколько дней покинет дом, и на прощание оставил визитку: Nicolas Planchais, comedien voix off .

1 Николя Планше, артист разговорного жанра (фр.).

Единственное, что меня удивило в нашем последующем кружении по Парижу, так это то, что я вывел Ольгу к Нотр-Даму той самой улочкой Урсэн, как когда-то провел меня к нему отец. Он оставил-таки борозду в моем сознании. Недалеко от Нотр-Дама мы купили подарочки детям: музыкальные шкатулки по типу шарманки — если вертеть ручку, звучит коротенькая мелодия. Я нигде у нас таких не видел. Я наслаждался своей шкатулкой, как ребенок. Главное — звук этих шкатулок неподражаем.

Но это была последняя удача этого дня. Я решил сводить Ольгу в свой Париж, в Музей человека, в Зеркальный Коридор — немного полетать. Здание на площади Трокадеро стояло на своем месте. Но внутри было что-то не так. Нам продали билеты, но чем дальше мы шли в глубь музея, тем более все становилось не так: возникло впечатление, что вся экспозиция была подвергнута глубокой кубистической трансформации: часть экспонатов просто была убрана в ящики и едва проглядывала за стеклом. Другие были выставлены на обозрение. Никогда не испытывал такого омерзения: угрюмые черепа австралопитеков, сросшиеся младенцы, трехпалые конечности рук, изуродованные ножки, деформированные головы — жуткая кунсткамера человеческих патологий. Венчал это дело стеклянный куб, то есть не куб, а небольшая комната, в которой, лицом к входящему, были выставлены посмертные маски народов всех рас. Меня охватил нешуточный трепет. “Послушай-ка, — закричал я Ольге. — Ты что, не чувствуешь, что мы здесь среди мертвецов?! Бежим скорее!” Мы выскочили из этого жуткого места и попали в места, относительно мирные. “Женщины мира”, “Матери мира” — все это меня не интересовало, но там, внутри, я заметил служителя, парня лет двадцати пяти.

— Послушайте, — подошел я к нему, — а где здесь Зеркальный Коридор? Где-то здесь должен быть Зеркальный Коридор…

— Это точно? — спросил парень без тени недовольства или недоумения.

— Ну конечно. Я там был.

— Когда? — спросил парень.

— Одиннадцать лет назад…

— Я не знаю, я здесь работаю три месяца, а вообще музей уже несколько лет на реставрации…

Я все понял. Я хотел показать любимой лучший из Зеркальных Коридоров мира, а показал только анатомические уродства, негров, торгующих брелоками Эйфелевой башни на площади Трокадеро, да и саму эту фиговину, которая почему-то никогда не вызывала во мне никаких чувств. Никаких.

Мы решили убираться в Латинский квартал, там пообедать, а затем, если повезет, найти площадь Контр-Эскарп. Необъяснимо я соскучился по ней.

На бульваре Сен-Мишель у площади Сорбонны почему-то оказалось чересчур много народу. Через секунду я понял, что половину толпы составляют студенты, а половину — жандармерия (причем именно не полиция, а жандармерия в полном боевом облачении — щит, каска, бронежилет), которая пыталась стащить студентов с проезжей части. Те что-то кричали и поднимали транспаранты с лозунгами. Я сделал несколько кадров, но дальше в дело пошел слезоточивый газ, и я, уже, однажды испробовавший на себе эту штуковину, бросился прочь. Ольга подхватила меня, мы свернули в ближайший переулок, где под наблюдением дюжих жандармов несколько парней и девчонок пытались то ли проплеваться, то ли проблеваться, то ли прочихаться. В общем, досталось им здорово. Жандармы не пытались их задержать, вообще, как я понял, в их задачу входило только одно — держать свободной проезжую часть бульвара Сен-Мишель. Как я забыл, что в этом году — 40-я годовщина событий мая 1968-го!

Мы зашли в китайский ресторанчик. В двухстах метрах от центра событий было абсолютно тихо.

— Что ты сняла? — полюбопытствовал я у Ольги, когда мы уселись, потому что у нее цифровой фотоаппарат, а у меня пленочный.

Из всех снимков очень выразителен был парнишка, который почему-то упорно совал в окна автомобилистов сделанный спреем плакат “La mort du social”, что можно было понимать как угодно. Что идея социального равенства умерла. Что умер факультет социологии. Что вообще никакие социальные программы при новом президенте, Николя Саркози, не действуют. Что собственно социальное чувство — умерло. Что-то они хотели от времени, от президента, от самих себя и от общества, в котором живут. А общество было довольно, и государство отвечало слезоточивым газом.