Французский дневник

Стол в ресторане был уже сервирован. Мы быстро расселись, французы заказали pour l,entre€e  устриц, мы с Ольгой — салаты с fruits de mer. Хозяин, хорошо, очевидно, знавший и Армана, и Элен, взялся обслуживать нас сам. У него был совершенно вытертый, в некоторых местах протершийся до дыр воротник рубашки.

1 Для начала (фр.).

2 Морепродукты (фр.).

— Здесь лучшая в округе кухня, — как будто перехватила мой взгляд Элен.

Разумеется, не могло быть ничего безусловного и прямолинейного в том волшебном мире, где жила Элен, и к этому надо было привыкнуть с самого начала, когда за воротами на улице генерала Леклерка вдруг открылся нетронутый карман пространства и времени 20-х годов минувшего века, куст жасмина, птичьи голоса по утрам, земляника у входной двери, странная квартира со странной геологией книг, оседающих в ней, и вещей, будто бы и не подозревающих о бурных метаморфозах компьютерной эры, когда изменения претерпело все — от кухонной посуды до телефонов… А хозяин! Автор превосходного утреннего кофе Николя Планше, живущий параллельной жизнью актера разговорного жанра и мима, все, все имело в этом мире незаметную поначалу, но неизменно превосходную обратную сторону, как и этот ресторатор, которого на улице можно было бы принять — ну я не знаю, за кого можно было бы принять человека, если судить о нем по воротничку его рубашки — и который на поверку оказывался утонченным кулинаром.

Яства воспоследовали. Некоторое время все молча ели.

В партизанском отряде восемнадцатилетнего Армана Гатти звали Дон Кихот или короче — Донки. Все это долго объяснять, и сейчас у нас, читатель, почти нет времени для этого, просто там, в отряде, быстро поняли, что этот парень — не от мира сего. Дело в том, что он пришел не с пустыми руками. Он, разумеется, принес с собой оружие — это был странный, едва ли не самодельный револьвер калибра 6,35, купленный, вероятно, на барахолке. Но главное было не это. Он принес с собой книги. Стихи Рембо и Мишо, афоризмы Чжуан-цзы, статьи итальянского коммуниста Антонио Грамши и еще пятую книгу, относительно которой сведения расходятся: некоторые считают, что это был томик Малларме, другие не менее уверенно утверждают, что это был сборник статей по физике Нильса Бора.

Разумеется, этого одного с избытком хватило бы, чтобы зачислить его в подразделение для особо странных, но этого было мало: во время долгих ночных дежурств Донки читал стихи деревьям. И был убежден, что они отвечают ему шелестом листьев.

Он пробыл партизаном восемь месяцев, так и не убив ни одного немца или, на худой конец, жандарма, так и не поучаствовав ни в одном налете. Но он и не стремился к этому. Много лет спустя он скажет (впрочем, он, может быть, сказал это уже тогда — неимоверно трудно разобраться в колоссальных толщах его биографии), так вот, он сказал или скажет свою знаменитую фразу: “С точки зрения истории важно только одно — чтобы мы здесь были”. Важно, чтобы там, в лесу со сказочным названием Бербейролль, на плато Тысячи Коров, были несогласные со всем, что происходит внизу, и чтобы люди там, внизу, знали про это. Знали про их несогласие, их сопротивление, в каких бы формах оно ни выражалось. Отважный партизан Донки считал адекватной формой сопротивления фашизму чтение деревьям стихов Рембо и Мишо.

Когда его схватили, его спросили, разумеется, какого черта он очутился там, где ему не положено быть.

— Чтобы заставить Бога свалиться в наше время, — ответил Донки.

Однажды во время встречи с лицеистами один паренек спросил его, что он, собственно, хотел этим сказать.

— А я и сам не знаю, — ответил Гатти. — Я только открыл для себя, что слова освобождают меня, что мои слова — это их поражение.

Его отвели в камеру, где сидели еще трое его товарищей, и там их жестоко связали попарно, спина к спине, так что движение одного неизбежно причиняло другому муки, которые со временем должны были превратиться в настоящую пытку. И вот, когда боль уже стала пыткой, партизан, к которому был привязан восемнадцатилетний Гатти, спросил: “Донки, ты жалеешь о чем-нибудь?”. — “Нет, — не раздумывая, ответил юный Дон Кихот. — А ты?” — “Нет”. Никто ни о чем не жалел. Ни один из четверых.

“Я подумал тогда, — вспоминал позже Гатти, — что вот, существует разъяренный мир, война, армии, которые уничтожают друг друга, эта тюрьма… Но даже в этой тюрьме оказалось возможным найти и сказать самые правильные, самые главные слова. Может быть, нас ждет смерть. Но если моя жизнь должна оборваться сейчас, в этих стенах, — что добавить к ней? Она была наполненной. На своем уровне сознания я осуществил все основные встречи, и последней встречей был этот разговор с товарищами… Потом я понял, что жизнь и состоит из такого рода встреч. Все остальное — это попусту уходящее время…”

Если бы тогда, в ресторане, я знал про эту историю, я ни за что не открыл бы рот. Но мне показалось, что молчание неловко затянулось, и я, обратившись к Арману, спросил:

— На фотографиях театра и там, дома, я видел портрет Мао. Чем он вас так заинтересовал?