Французский дневник

В октябре 2006 года меня вдруг пригласили на фестиваль Kosmopolis в Барселону. Оказалось, Рикардо Сан-Висенте, главный специалист по русской литературе в Каталонии, отыскал “Остров…” в Интернете и настоял, чтоб пригласили именно меня. Мы обменялись письмами. “Хотелось бы перевести “Остров…”, — писал Рикардо в одном из них. — Но наши издатели, однажды обжегшись на вашей новой литературе, панически боятся кириллицы. Русская книга их не убеждает. Нужен хотя бы один европейский перевод. Если книга переведена в Европе — значит, она уже апробирована…” Что мне было ответить? Я написал, что вот-вот, и вообще вчера книга должна была бы выйти на французском. Сообщил все координаты Элен. Вскоре мы с Рикардо встретились в Барселоне.

— Ну, что? — поинтересовался я.

— Ничего, — пожал плечами Рикардо. — Никакого ответа. Ни строчки перевода. Когда я звоню ей домой, всегда подходит какой-то негр, судя по акценту, и сообщает одно и то же — что ее нет.

Признаюсь, тогда, в 2006 году, я смирился с тем, что никакого французского перевода моей книги никогда не будет. Что-то там сломалось в небесной механике. Сначала пошло было, а потом — крак! И слова, и люди, и тем более обстоятельства — это же такие пластичные, текучие вещи, что за четыре с лишним года все могло измениться: издательство могло обанкротиться, Элен… Только бы ничего не случилось с Элен. Я знаю — она ни в чем не виновата. Она самоотверженна и предана мне. Просто какие-то темные силы окружили ее и мучают так же, как и меня… Только бы ничего не случилось с Элен…

Она приехала в феврале 2007 года — для последней сверки перевода. Я поселил ее в Доме творчества писателей в Переделкине и ежедневно принимал ее в своей сторожке. Это был настоящий праздник. Стояла весна света. Слух ласкала первая капель и звуки французской речи.

Когда радость встречи слегка улеглась, я все-таки спросил Элен — что случилось там, во Франции? Почему она молчала?

— Я взялась делать новый перевод, когда книга была уже объявлена в торговых каталогах. Я просрочила все сроки. Два года я сидела дома и просто не отвечала на звонки… Вот и все, — и она улыбнулась своей обезоруживающей улыбкой. — Наверно, я испортила мои отношения с “Verdier”. Но все равно, Вася, — тут голос ее зазвучал тверже, — я очень рада, что сделала эту книгу… Спасибо за этот подарок…

Я опустил голову и молчал, испытывая что-то, похожее на стыд — за все эти неврастенические ночи, когда мне казалось, что все погибло, а она сидела над этим проклятым переводом… За все, за все…

Надо было поцеловать ее, но я не смел, думая, что этим поцелуем не отблагодарю ее за подвиг, который она совершила, за ее одинокое противостояние издательству, которое ведь не просто было бездушной машиной — там работали ее коллеги, может быть, даже друзья, которые вынуждены были ополчиться на нее за эти два года отверженности, за все, за все…

А потом мы снова уходили в работу, и я начинал жалеть, что Элен не привезла с собой свой перевод целиком. Я мечтал увидеть его — хотя бы в компьютерном виде. Но у нее была с собой только тетрадь с выписанными непонятными словами и трудными для перевода выражениями. Я пытался вообразить себе, как будет выглядеть/звучать моя книга на французском — в том новом языковом измерении, в котором ей вскоре уже предстояло возникнуть, как бабочке из куколки, — и не мог. Не мог представить себе новый узор и расцветку ее крыльев. Но все равно — я был почему-то полностью успокоен. Я знал — если Элен приехала, значит, все будет хорошо. Не знаю, откуда бралась эта убежденность. Я просто знал. Ибо мы знаем о людях гораздо больше, чем смеем предположить. Хотя, ну, что, казалось бы, доступно нам для наблюдения? Выражение глаз, лица? Манера одеваться, говорить, улыбаться? Запах, походка, жестикуляция, тембр голоса… С Элен мы виделись считаные разы, и за это время она успела совсем немного рассказать о себе. И тем не менее, она была не просто своя, она была какая-то родная. Мы принадлежали к одной породе людей, хотя я не до конца понимал — к какой. И в России нелегко было это понять. Во Франции окружение Элен составляли те, о ком она с восхищением говорила: “Это абсолютно сумашечие люди”. Другие, собственно, ее и не слишком-то интересовали. Гении, синтезаторы искусств, философы парков и садов, авторы невообразимых текстов, коммунары-отшельники… Разумеется, она и сама принадлежала к этому братству не-от-мира-сего — это было ясно с первого же взгляда. Но, как оказалось, она и меня записала туда же и, записав, приняв под свою опеку — уже не давала в обиду, защищала до самого крайнего предела, когда ее борьба за мое адекватное существование в стихии другого языка становилась небезопасной и для нее самой. Она готова была на самопожертвование — как все ее “сумашечие”.