Фрау Томас Манн: Роман-биография

Да, Катя наслаждалась поездками со своим знаменитым мужем, чьи выступления и речи „в переполненных публикой залах“ находили „самый сердечный отклик“ и завершались „громом аплодисментов“, как с гордостью сообщала она дочери Эрике, и всегда это были самые блестящие, самые значительные или, на худой конец, — бесподобные выступления. „Весь зал возносил ему хвалу“. Где бы они ни были — в Вене или Будапеште, Барселоне или Кёнигсберге, их всякий раз встречали „цветами и целыми депутациями“: „Восточная Пруссия счастлива и горда, она ликует, что принимает у себя величайшего поэта Германии, поэтому нам никак не удавалось уехать“. Однако потом резко наступал спад настроения, который, как и отчет о воздаваемых Волшебнику почестях и о встречах со знаменитостями, отражен в каждом письме: „Ах, лучше бы мы поехали в Кампен“, или — после впечатляющего описания знаменитых зальцбургских встреч: „Собственно говоря, с меня уже хватит, я не вполне вписываюсь в это общество (то есть, пожалуй, никогда не стремилась к этому)“.

Обязанность участвовать в официальных торжествах, общаться с первыми лицами и появляться в обществе выдающихся знаменитостей часто тяготила Катю Манн, а временами даже вызывала крайнее недовольство, в отличие от Томаса Манна. На таких встречах ей всегда казалось, что она неподобающе одета, слишком стара или чересчур толстая, неуклюжая, попросту говоря, она не вписывалась в это общество, что, однако, не мешало ей подвергать беспощадной критике и свое окружение: „Вечером […] были у Макса Рейнхардта в „Леопольдскроне“, для этого маленького господина из Пресбурга я вообще не могу найти достойного его местопребывания, но это — просто роскошное. Однако опять не удалось поговорить. Тимиг[73] оказалась не из приятных, ее можно охарактеризовать как уныло-скромно-жеманное существо“.

Нет, таким встречам Катя все-таки предпочитала поездки en famille[74], например, зимой с малышами в Эттале, летом — в Форте деи Марми, до тех пор, пока мещанство и высокомерие публики Итальянской Ривьеры не отбило у нее охоту бывать и там. Поводом к проявлению этих свойств послужило появление на пляже без купальника их маленькой дочери. Об этой истории можно прочитать в новелле Томаса Манна „Марио и волшебник“. О реальных событиях, лежащих в основе этой новеллы, Катя написала дочери Эрике в августе 1926 года: „Один мерзкий скандалист поднял хай из-за того, что мы разрешили нашей малышке Монике снять на пляже на какое-то мгновение трусики и прополоскать их в воде. Сначала этот глупый коротышка закатил мне омерзительную сцену, заявив, что это бесстыдство, — так злоупотребить гостеприимством, это оскорбление Италии, потом он вызвал полицию, и мне пришлось вместе с ним идти в участок, где меня допрашивали и клеймили позором. Не исключено, что нам еще предстоит уплатить небольшой штраф […]. Если бы не было такой жары и не будь переезд столь обременителен, мы бы уехали отсюда“.

Конечно, они не уехали, но сюда больше не приезжали. Теперь Томаса Манна потянуло на север, в Кампен на Зильте. „Северное море производит захватывающее впечатление, не сравнить с Балтийским. Папочка предпочитает теперь исключительно Северное море, потому что, против всех ожиданий, он там себя превосходно чувствует“. Для Кати Манн оснований более чем достаточно, чтобы опять обречь себя на долгое общение с по-настоящему скучной мещанской публикой, среди которой „почти не было интересных личностей, повсюду лишь несимпатичные круглоголовые дети — наши составляют исключение. Предмет моего особенного отвращения представляет один крупный берлинский торговец, отец десяти детей, зачатых, очевидно, без малейшего сладострастия, здесь их только шестеро и с ними тощая, плоская, как гладильная доска, сердитая его супружница. Берлинец день-деньской играет со своими отвратительными отпрысками в подвижные спортивные игры, а вечерами, облаченный в черный сюртук с высоким стоячим воротником, произносит пространные речи о государстве. […] Просто сущее наказание“.

Но, как всегда, Катя не поддается обстоятельствам, находя и приятные моменты. Среди отдыхающих нашелся и один знакомый, некто Килпер, из издательства, „очень милый, хоть и не настолько умный господин“. Потом следовал перечень постепенно прибывающих членов „собственной команды“: Клаус Прингсхайм, крестный Бертрам[75], но без своего друга Эрнста Глёкнера, его „на это время кто-то, очевидно, похитил“, Эрих Эбермайер, которого они вовлекли „в свой круг“ после отъезда его отца. „В общем, у нас получилась довольно внушительная приличная компания“, которая, к досаде дяди Клауса, поредела на одного человечка, господина фон Вагенхайма, которого телеграммой срочно отозвали в Берлин. Моника („которую тоже нельзя отнести к самым нормальным детям“) подружилась с Урзель Хойзер, а Волшебник прямо-таки „сияет от счастья, обретя наконец своего Клаусика [Хойзера]“. „Ну и ну, в каком мире мы живем и как, собственно говоря, мы дошли до такой жизни?“