Фрегат Его Величества «Сюрприз»

— Стивен, дорогой, ты добрейший из смертных. Но на хлеб насущный у меня пока есть, причем на хлеб с маслом. Я продала жутко большой изумруд, подаренный мне низамом, а каюту на «Лашнингтоне» заказала скромную. Все остальное оставлю здесь — просто брошу что где лежит. Эти чванливые остолопы из Калькутты могут обзывать меня как им вздумается, но они не посмеют сказать, что я польстилась на деньги.

— Нет, конечно не посмеют, — согласился Стивен. — «Лашингтон»… просторный, комфортабельный… в два раза больше нас… лучший шерри, который мне доводилось пробовать. И все-таки — знаешь ли, мне так хочется, чтобы ты отправилась домой на «Сюрпризе». Это будет означать месяц или около того задержки, но… Ты не хочешь попросить Джека?

— Нет, дорогой, — нежно ответила она. — Не хочу. Это ужасно глупо с моей стороны. Но там же есть служанки, да и мне неприятно будет, если тебе придется наблюдать меня во время приступов морской болезни: позеленевшую, жалкую, эгоистичную. Да и для такого долгого путешествия разница невелика. Полагаю, вы нас догоните: мы увидимся на Мадейре, или, уж неизбежно, в Лондоне. Мы расстаемся ненадолго. Ты выглядишь таким измученным: давай я дам тебе чего-нибудь попить. Это ячменный отвар?

Разговор тек спокойно — ячменный отвар, манго, яйца, тигры Сандербанда… Вернее, говорила она — он же лежал, обессиленный, худой, но бесконечно счастливый — и лишь вставлял иногда слово-другое.

— Обри явно очень заботится о тебе, — сказала она. — Интересно, получится ли из него такой же хороший муж, как друг? Вряд ли: он ничего не знает о женщинах. Стивен, ты выглядишь очень уставшим. Мне пора идти. «Лашингтон» отчаливает в какой-то невообразимо ранний час — с высокой водой. Спасибо тебе за кольцо. Прощай, мой дорогой.

Она поцеловала его, и ее слеза упала ему на лицо.

Вонючая жижа Хугли сменилась чистыми водами Бенгальского залива, потом темно-синей волной Индийского океана. «Сюрприз», отправившийся наконец в обратный путь, подставил свои крылья муссону и устремился на зюйд-вест по следу «Лашингтона», вырвавшегося уже на две тысячи миль вперед. Фрегат уносил с собой протрезвевшую, угрюмую и потрепанную команду, стальной сейф, наполненный сапфирами и рубинами, жемчуг в замшевых мешочках, бредящего хирурга и не находящего себе места капитана.

Джек просиживал все ночные вахты у койки Стивена с тех самых пор, как усиливающаяся горячка достигла нынешней предельной силы. Макалистер и офицеры заклинали позволить сменить его, но бред распахнул запертый до того на замок ум Стивена, и хотя большая часть его бормотанья либо была на французском или каталонском языках, либо лишенным смысла горячечным бредом, но многое из сказанного содержало четкую, недвусмысленную информацию. Человек менее секретный не был бы так болтлив, из неконтролируемых же уст Стивена слова лились как вода из прорвавшейся наконец запруды.

Помимо секретов служебных были и другие вещи, которые Джек не хотел бы доверить постороннему уху. Ему даже самому было не по себе выслушивать их — для человека, такого гордого как Стивен (по части гордыни с ним сам Люцифер рядом не стоял), будет смерти подобно знать, что даже ближайший его друг мог узнать самые сокровенные его чаяния и стать свидетелем всей подноготной его души, вывернутой наружу словно в день страшного суда. Дискурсы об адюльтере и прелюбодеянии, воображаемые беседы с Ричардом Каннингом о природе брачных уз; неожиданные обращения: «Джек Обри, и ты, боюсь, падешь от своего собственного оружия. Стоит тебе проглотить бутылку вина, и ты отправишься в постель с любой шлюхой, которая тебя поманит, и будешь жалеть об этом до конца дней. Тебе неведомо целомудрие».

Непонятные фразы: «Еврей — одно незаслуженное отличие, бастард — другое. Им бы быть братьями: оба по-крайней мере друзья по несчастью, поскольку чувствительны к уколам, неведомым большинству».

Вот так Джек и сидел, обтирая друга время от времени губкой, а вахта сменяла вахту, а корабль шел и шел. Благодарение Господу, он вполне мог доверить рутину офицерам. Он обтирал его, обмахивал веером и слушал против собственной воли, чувствуя неудобство, волнение, иногда боль, и страшную усталость. Он был не из тех, кому легко молча сидеть час за часом, а стресс от выслушивания неприятных вещей тяготил его — со временем резоны необходимости утратили силу — усталость и раздражение нарастали. Ему хотелось, чтобы Стивен затих. Но Стивен, столь молчаливый в жизни, в бреду оказался настоящим оратором, а темой ему служило общее состояние рода человеческого. А еще у него была неистощимая память: Джеку пришлось выслушать несколько целиковых глав из Молины и большую часть Никомаховой этики.