Фрейд

Насколько обвинения Фрейда, выдвинутые против религии и большевизма как систем иллюзий, точны и аргументированы, настолько третье направление критики, содержащейся в том же тексте, представляется нам смещенным, двусмысленным и неудачным. Заметки Фрейда об "анархистской доктрине" порой становятся похожими на карикатуру; он признает, что анархисты, подобно ему, опираются на науку, но делает это лишь для того, чтобы упрекнуть их в стремлении довести критику науки до отрицания всякого критерия истины, до интеллектуального "нигилизма", до утверждения, что, в конце концов, все мнения одинаковы. Если же научное знание - лишь иллюзия,* то решающая проблема соответствия человеческой мысли и действительности даже не ставится, а следовательно, иронизирует Фрейд, "ничто не может нам помешать в этом случае строить не каменные мосты, а мосты картонные ... и осуществлять анестезию не с помощью эфира, а слезоточивым газом". Дойдя до такой крайности, Фрейд отдает себе отчет, что слишком уж исказил анархистские идеи, поэтому заканчивает замечанием, сводящим на нет все предыдущие критические построения: "Конечно, сами анархисты энергично отвергли бы подобное практическое приложение их теории".

"Картонные мосты" и "слезоточивый газ" - эти необычные фантазии Фрейда, брошенные в лицо предполагаемым читателям "Седьмого сообщения", могут вызвать недоверие. Часть, посвященная анархизму, создает впечатление лишней; ясно, что он мог бы воздержаться от обращения к "анархистской доктрине" по той простой причине, что, будучи весьма критичной и плюралистической, она меньше всего подходит в качестве иллюстрации отрицательного приложения "концепции мира". Что касается эпистемологического анархизма, то он хорошо вписывается в критическое направление самого Фрейда, поскольку старается в первую очередь выявить точки, в которых научное знание отступает от присущей ему рациональности, обращается к тому, что сегодня называют идеологией, и производит "иллюзию", с которой Фрейд не устает бороться. И если "анархисты" (Фрейду, к тому же, следовало бы уточнить, о ком именно он говорит) заслуживают критики, то не за научный "нигилизм", а скорее за его противоположность - слишком большое влияние, оказываемое на них научными открытиями, и слишком легкое подчинение идеализированной картине науки.

Именно эту эйфорическую связь с наукой культивирует Фрейд: установив, что "рассудок и душа" могут стать "предметами научного исследования", психоанализ с этого момента "может считаться выражением научной концепции мира". Ему не уйти от ответственности - в "борьбе, ведущейся научной мыслью против религиозной концепции мира", заявляет Фрейд, "мы без колебания примем участие". Увлеченный этим порывом, Фрейд, что не часто с ним случается, высказывает благоприятный взгляд на "будущее человечества": "Пусть когда-нибудь интеллект - научная мысль, разум - сумеют установить свою диктатуру в психической жизни людей, это наше самое горячее желание".

Вероятно, анархизм не нашел бы серьезных возражений против данного желания, поэтому, как нам кажется, в критической позиции Фрейда различий меньше, чем сходства, противопоставлений меньше, чем глубокой близости. Неудачно выраженный Фрейдом антагонизм представляет собой, вероятно, результат "братского" соперничества, обостренного у него потребностью зашиты: анархизм "жирными буквами" отмечает антропологическую линию, лишь намеченную пунктиром мыслью Фрейда. Другими словами, анархизм стесняет Фрейда, поскольку проявления его мысли требуют анархии, к которой сам он не готов. Только смерть способна бросить этот молчаливый призыв, который удается уловить лишь утонченному слуху поэта, например, англичанина В.Х.Одена, оплакивающего "горячо любимого" Фрейда вместе с "анархической Афродитой", Афродитой - Анархией, нежным и сияющим воплощением анархического Эроса...

Каковы бы ни были "философские" запросы Фрейда, его мысль отказывается быть философией, т. е. единой, тоталитарной концепцией действительности и, в более узком смысле, теорией о "сути" человека. Она, несомненно, является психологией - но также и несравненно большим, чем то, что обычно понимается под этим термином: ее можно было бы назвать рассеянной психологией, чтобы подчеркнуть отсутствие у Фрейда некой души - корзинки, где были бы заперты психические процессы. "Субстанции", образующие его психологический аппарат, открыты и перетекают одна в другую, пронизывают во всех мыслимых направлениях действительность, воспринимаются в своем бесконечном воплощении. Психическое - это то, что расходится во всех направлениях, пересекает историю, достигает предыстории, воплощается в различных институтах и исступлении художественного творчества...