Фридрих Барбаросса

Вперед! Я рванул первым, с мечом против копья, копий, других мечей, против чертового полчища, против грамотных бойцов и всякого набранного вчера сброда. Лязг железа, крика раненых, ржание лошадей. Мы смели легкую итальянскую конницу и повергли в бегство стоящих за ними пехотинцев.

— Ура!!! Вперед, теперь только вперед! Отто, не отставай, выше знамя.

— Фридрих! Кароччо! Они построили новую знаменную телегу!

— Вперед! На кароччо! Даешь знамена на портянки!

Мы совершили ошибку, сильно оторвавшись от войска, вдруг оказались в кольце вооруженных специальными крюками пехотинцев, которые ловко цепляли наших всадников и опрокидывали их на землю. Пока я отбивался мечом, верного Отто уже стащили с коня, и он грузно в броне упал на имперское знамя, под копыта коней. Я бился над его телом, за его тело, за своего друга, даже не представляя, жив тот или уже помер. Дома у моего Отто прекрасная Агнес, сыновья Оттон[146], Ульрих[147], Людвиг[148], дочери София[149], Эйлика[150], Агнес[151], Рихардис[152] — старшему шесть, младшему два. А его топчут, вот-вот совсем затопчут. Держись, Отто! Я твой щит!

Не знаю, сколько времени длилось сражение, теперь говорят, будто бы целый день. Моего коня ранили, и он, не помня себя от боли, понес меня, тоже раненого, потащил волоком прочь от кровавой резни. Ночи в Италии темные, должно быть, меня не узнали, бросив в ров вместе с трупами и ранеными. Лишь глубокой ночью я очнулся и, выбравшись из-под тел, побрел прочь, понятия не имея куда я иду. Впрочем, преследования не наблюдалось, миланцы жгли костры, празднуя победу над ненавистным императором. Надо было уйти как можно дальше. На рассвете они пойдут рыскать по полям, по лесам, срывая с трупов дорогую броню и украшения. Я нашел меч и копье, на которое опирался, потом удалось поймать ничейного конька. Удача.

В полной темноте я вдруг услышал, как кто-то стонет в кустах. Правильнее всего было пройти мимо, ночь, ни черта не видно, а если миланец? Да хоть свой, но в бреду и с ножом? Я повел своего нового коня мимо. Стон повторился. Но теперь я еще расслышал, тихую брань на немецком, и уже не мог идти дальше. Рискуя потерять коня, я приблизился к кустам и вскоре чуть не упал, наткнувшись на тело. Раненый бредил, то зовя какого-то Людвига, то прося пить. Чуть не надорвав себе живот, я все же приподнял беднягу, и, пригибаясь от тяжести, как-то помог ему встать. Слава богу, солдат пришел в себя, и мне не пришлось тащить его на закорках. Я помог ему сесть в седло и повел лошадь под уздцы. На рассвете я приметил несколько уцелевших пехотинцев имперского войска, но от усталости и потери крови не мог даже позвать их. Стоял и ждал, когда они приблизятся к нам и признают во мне своего чудом спасшегося императора либо пристрелят нас на расстоянии.

Обернувшись, я увидел сидящего на моем коне и улыбающегося окровавленным ртом Отто.

Получается, что, гнушаясь исполнять шталмейстерскую услугу перед папой римским, я исполнил ее для своего друга знаменосца Империи Отто Виттельсбаха. Ну и слава богу! Главное, Господь позволил мне найти его и вывезти к своим.

— Куда дальше? — спросил кто-то из пехотинцев, и я махнул рукой в сторону Павии, именно туда теперь начнут стекаться остатки моего нового войска, во всяком случае, если их поведут Филипп или Бертольд Церинген.

Глава 52 Тайные переговоры

На самом деле и Филипп, Церинген и многие другие славные командиры были схвачены и теперь находились в плену у лиги. Но это я узнал, уже добравшись до Павии. Добыть их оттуда силой оружия или богатым выкупом не представлялась возможным. Это послужило последним аргументом в вопросе заключения прочного мира с папой. Конечно, мириться, как можно скорее мириться и туфли целовать и стремя поддерживать! Не все наши люди способны сами себя выкупить. А значит, вперед, Барбаросса!!!

Разумеется, перед официальным примирением следовало провести секретные переговоры за спиной у лиги, которая в последние годы сделалась не только сильной, но и вездесущей. Помириться, чтобы на политической арене образовался новый союз сплоченной церкви и Империи. Пришел черед выходить на сцену моему старому Вихману, к слову, единственному, имперскому архиепископу, рукоположенному настоящим папой, чей авторитет признавался в Ватикане. Предварительные переговоры должны были организовать святые отцы-цистерцианцы Гуго и Понтий, они же составили проект меморандума. О том, что, скорее всего, сей документ продиктован самим папой, говорило уже то, что означенные господа прибыли в Павию прямехонько из Ананьи, где в то время располагался двор его святейшества.