Фридрих Горенштейн. «Время и мы». 1979-1989

Босый (приплясывая, поет).

Ударил он девицу по щеке.
А пнул он девицу под гузно.
А баба задом пухла.
Тряси ее за пельки.
Пинай под гузно.

Кикин (смеясь, Босому). Чего сапоги дареные не натягиваешь? В сапогах плясать веселей.

Босый. Болят у меня ноги. Есть на них раны. Я, как на стужу ходил, обертывал ноги тряпочками.

Алексей (поет.)

Взял бы ворону, — долгоносая.
Взял бы сороку, — щепетливая, блядь.

Босый. Я множество по монастырям да по людным селам ходил, в приходские церкви. Народ вас, царевич, обожает и пьет за ваше здоровье в семейном кругу. Духовенство о вашем здоровий молится Богу.

Кикин. Был слух, что тебя, Алеша, в польские короли хотели. И венгерцы корону предлагали, да царь Петр отказал, не желая ссориться с Австрией.

Алексей. Уж от русских людей я никуда. Уж лучше нищим в России, нежели королем в Венгрии. Уж лучше монахом.

Кикин. Монахом можно, вить клобук не гвоздем к голове прибит. А ежели на плаху, то лучше в чужие края.

Алексей(музыкантам). Спеваки, что-либо за-ради души.

Музыканты играют и поют.

Ах ты, молодость, моя молодость, ах ты, буйная, ты разгульная.
Ты когда прошла — прокатилася. И пришла старость — не спросилася.
Как женил меня родной батюшка, говорила мне родна матушка:
Ты женись, женись, бесталанный сын. Ты женись, женись, мое дитятко.
Как женился я, добрый молодец. Молода жена не в любовь пришлась.
На руке лежит, что колодонька. Во глаза глядит, что змея шипит.
А как душечка, красна девица, моя сладкая полюбовница,
На руке лежит — легко перышко. Во глаза глядит — красно солнышко.

Алексей(утирая слезы). Когда буду государем, то жить стану в Москве, а Петербург брошу. Так же и корабли брошу и держать их не стану. А войско держать буду только для обороны. Войны ни с кем иметь не хочу. Хочу довольствоваться старыми владениями. Зимой буду жить в Москве, летом в Ярославле.

Босый. Сказано, во имя Симона Петра имеет быть гордый князь мира сего антихрист.

Алексей. Спеваки, вот вам пять рублев, пропойте стих, что отец мой икон не почитает и есть враг креста Христова.

Певчий с гуслями. Такого, государь-царевич, мы сделать не может, ибо страх имеем.

Алексей. Это ныне батюшку боятся. А по смерти бояться не станут. (К музыкантам.) Играйте, играйте, игрец подарю.

Музыканты играют.

Иван Большой(входит). Карета ее высочества царевны Марии Алексеевны.

Алексей. Денег взаймы просить приехала.

Входит царевна Марья Алексеевна в сопровождении седоусого слуги.

Марья Алексеевна. Здравствуй, Алеша, здравствуй, племянничек. (Троекратно целуется с Алексеем. К Босому.) Здравствуй, Михайло. (Босый кланяется.) Здравствуй, Кикин! Мы с тобой с Карлсбаду не виделись. (Смотрит на Глебова.) Этого не припомню. Преображенец али семеновец? Я в военных мундирах не понимаю.

Глебов. Из гренадер я, ваше высочество. Майор Глебов. Гвардия — те в зеленом сукне да с красными каблуками. Щеголи. Я ж обыкновенный, армейский. Езжу по городам да деревням, рекрут набираю.

Босый. В присусьи ставит рекрутов под мерку да лоб бреет, вот и вся работа.

Марья Алексеевна. Ах, я тебя припоминаю. Это тебе царица Евдокия просила место суздальского воеводы выхлопотать?

Глебов. Не знаю, чего она просила. Я не просил. У меня в Москве дом, жена, дети.

Марья Алексеевна. Видать, уж забыл ты, Глебов, Евдокию. И ты, Алеша, мать забыл. Не пишешь и не посылаешь ей ничего. Посылал ли ты после того, как через меня была посылка?

Алексей. Вот с Михайлой Босым пошлю деньги. А писать опасаюсь.

Марья Алексеевна. А что, хотя бы тебе и пострадать. Так ничего, ведь за мать, не за кого иного.

Алексей. Что в том прибыли, что мне беда будет, а ей пользы никакой.

Кикин. Марья Алексеевна, садитесь, винца испейте али меду. Да закусите.

Марья Алексеевна садится к столу. Кикин разливает всем в стаканы. Выпивают.

Марья Алексеевна(закусывая). Ноне нельзя жить, как жилось. Содержание малое стало. Вот повар мой Чуркин знает. Он еще при царевне Татьяне Михайловне дворцовым поваром был. Скажи, Чуркин, хорошо ранее жилось?