Фридрих Львиный Зев верхом на шмеле

— Ангостура Штрикснер — не только агент Совини, она еще их кузина. Поэтому, собственно, она и получила эту должность. И, конечно, она старается, насколько возможно, защищать и ограждать сестер-певиц. Они же нежные творческие создания и все такое. Строго говоря, именно благодаря Ангостуре Совини стали настолько знамениты. И каждый раз, надуваясь изо всех сил, она просто старается скрыть, что Совини — вообще-то маленькое семейное предприятие.

— А что, эти Совини действительно так уж хороши? — недоверчиво спросил Фридрих.

— О да, они не просто хороши, они чудесны! Подожди немного. О! А потом еще фейерверк! Вот это ночь нам предстоит! — Брумзель потер передние лапки.

— Честно говоря, оперу я не особенно люблю, — пробормотал Фридрих, топая за Брумзелем. — Там вечно кто-нибудь умирает и, умирая, еще жутко долго поет, пока окончательно не умрет. Как будто умирающим делать больше нечего!

— Ну, иногда люди умирают от затяжных болезней, — примирительно сказал Брумзель, — и тогда еще время попеть остается… Ого! Посмотри-ка! Там из арбалетов стреляют! Я тоже хочу!

В итоге Брумзель выиграл резиновую розу, а Фридрих — плюшевого тигра фиолетового цвета, размером примерно с него самого. Сначала он был раздосадован тем, что приходится таскать с собой эту штуковину (вообще-то он пытался попасть в термос); но он не знал, что тигр ему очень скоро пригодится.

Они как раз отошли от арбалетов и собирались поискать что-нибудь новое, когда раздались фанфары и вся ярмарка в одно мгновение погрузилась в тишину. Они повернули в следующий ряд шатров и тут же уткнулись в живую стену: все, кто стоял перед ними, жадно глядели вперед, туда, где палаточный переулок выходил на площадь.

Фридрих с Брумзелем, не переставая извиняться, осторожно пробирались сквозь толпу и скоро увидели то, на что остальные смотрели с таким интересом.

На большом дубе, окруженном роями светляков, располагалась сцена, обтянутая темно-синим бархатом. По сторонам горели факелы, но занавес был еще закрыт.

— Это они, — прошептал Брумзель, кивая в сторону сцены. — Совини!

Каждый клочок земли, насколько хватало глаз, был занят: зрители стояли на улицах, сидели на деревьях, на каждой ветке, на ковре изо мха и на камнях склона и даже на крышах — где только можно. Фридрих тут же положил тигра на землю, они с Брумзелем уселись на него и в итоге устроились удобнее, чем большинство зрителей.

Скоро синий бархатный занавес начал очень медленно раздвигаться. В центре сцены стояли — совсем небольшие по сравнению с этим помпезным сооружением — три совы-сипухи, опустив головы и прикрыв глаза. Цвет сцены был выбран очень удачно — темно-синий замечательно подчеркивал красоту их бело-золотого оперения. Организатор этого концерта прекрасно знал, что делает.

Как раз в тот момент, когда напряжение угрожало стать невыносимым, средняя сова открыла глаза и клюв и издала безупречно чистую высокую ноту. Не желая того, Фридрих тут же был очарован.

Потом вторая сова столь же прекрасным голосом взяла на терцию выше, и наконец запела третья, самая маленькая из сестер. Язык, на котором они пели, Фридрих не понимал, но мелодия была замечательной красоты, выдержанная скорее в мажоре, чем в миноре. Фридрих едва решался дышать, люди вокруг, кажется, чувствовали примерно то же.

— Это знаменитое трио бабочек из оперы «Тюльпан и Шиншилла», — с почтением прошептал Брумзель. Фридрих едва не сделал ему знак замолчать. Он тут же отметил про себя, что вибрато сов действительно напоминает дрожание крыльев бабочек. Мир вокруг него будто исчез, в этот момент видел и слышал Фридрих только сов и волшебную сеть, которой оплетало его их пение.

После первого номера тишина стояла до тех пор, пока не замолкла последняя нота, потом грянули оглушительные аплодисменты. Совини поклонились (но совсем слегка и очень элегантно), потом снова встали совершенно ровно и напрягли шеи в ожидании момента, когда снова можно будет начать.

Долго им ждать не пришлось. Аплодисменты затихли, на тех, кто все еще хлопал или свистел, зашикали. Певицы, очевидно, были готовы продолжать.

Фридрих не знал ни одного из тех произведений, которые они исполняли, — откуда бы ему знать классическую музыку Скарнланда? Не один раз он огорчался, что прослушать их может только однажды, потому что знал: на следующий день он будет помнить, что все это были прекрасные песни, но выудить из памяти мелодии уже не сможет.

Луна поднималась выше и выше, Фридрих забыл о времени. В какой-то момент он почувствовал, что у него затекла нога, и ему пришлось немножко поменять позу, но в остальном он совершенно не замечал, что ночь подступала всё ближе.

Наконец занавес опустился, и аплодисменты превратились в настоящий гром. Фридрих печально вздохнул о том, что концерт закончился. Он тоже хлопал как сумасшедший и кричал вместе с тысячью голосов, просивших певиц выйти на бис, — без больших надежд на то, что они снизойдут.