Фридрих Ницше

В Байройте Ницше встретило неожиданное известие: обнаружился недостаток в деньгах; из 1 200 000 франков, которые были необходимы для постройки театра, удалось достать с большим трудом 800 000 франков. Предприятие было этим в корне скомпрометировано, быть может, даже потеряно. Все пали духом, и только Вагнер не терял спокойной уверенности. С тех пор, как он достиг зрелого возраста, он твердо решил иметь свой театр. Он знал, что упорная воля преодолевает все случайности, и несколько критических месяцев не пугали его после 40-летнего ожидания. Ему предлагали деньги банкиры Берлина, Мюнхена, Вены, Лондона и Чикаго, но Вагнер отвечал неизменным отказом на все эти предложения, так как театр должен был принадлежать только ему одному и находиться там же, где и он. «Дело вовсе не в том, чтобы предприятие кончилось успешно, а в том, чтобы разбудить скрытые силы немецкой души». Только эта ясность духа еще и поддерживала окружающих; паника охватила Байройт, и, казалось, потухла всякая надежда. Ницше осмотрелся, выслушал всех, все обдумал и уехал в Нюрнберг. «Отчаяние мое не знало границ, все в жизни казалось мне преступлением…» — говорил он. Он столкнулся с реальной жизнью после того, как 10 месяцев прожил в полном уединении, и люди показались ему еще более низкими и жалкими, чем когда он о них думал. Он еще больше страдал от того, что был недоволен самим собою. Его недавние мысли приходили ему на память: «Я называюсь последним философом, потому что я последний человек…» И он спрашивал самого себя: действительно ли он «последний философ», «последний человек», не польстил ли он себе, наделив себя такой красивой и жестокой ролью? Не был ли он таким же низким, неблагодарным и подлым, как другие, когда в решительный момент покинул борьбу, прельстившись уединением, эгоистичными мечтами? Не забыл ли он своего учителя? Угрызения совести и самообвинение только увеличили его отчаяние. «Я не должен был думать о себе, — осыпает он себя упреками, — один Вагнер только имеет право быть героем, он велик в своем несчастии, так же, как когда-то в Трибшене. Надо отдать себя на служение ему безраздельно. Отныне я должен обречь себя помогать ему». Ницше намеревался опубликовать несколько глав из своей книги: «О философах трагической Греции». Теперь он отказывает себе в этой радости и, не без боли в сердце, бросает свою почти оконченную рукопись в ящик. Ему неудержимо хотелось активно проявить себя, неистово кричать, «извергать лаву», поносить без всякого стеснения Германию за то, что она в своей грубой глупости уступает только напору такой же грубой силы. «Я вернулся из Байройта в том же состоянии упорной меланхолии, — пишет он Роде, — и спасение для меня только в святом чувстве гнева». Ницше не ожидал для себя никакой радости в предпринятом им деле. Нужно сознаться, что нападать — это значит снизойти, опуститься по ступеням вниз, а он предпочел бы не соприкасаться с низкими людьми. Но можно ли терпеть, когда сдавили в тисках такого человека, как Рихард Вагнер, если людская глупость преследует его? Разве можно вынести, чтобы немцы так же убили в нем радость, как они это сделали с Гёте, разбили ему сердце, как Шиллеру? Завтра, может быть, народятся новые гении, но с сегодняшнего дня мы обязаны во имя их будущего начать борьбу с жизнью и обеспечить им свободу и простор творчества. Мы не можем ни на одну минуту забыть о том, что нас осаждает толпа грубых людей. Это — горькая неизбежная участь лучших и более одаренных людей, и в особенности лучших немецких героев, которых произвела на свет и не ценит нация, чуждая пониманию красоты. Ницше запомнил слава Гёте о Лессинге: «Пожалейте этого необыкновенного человека, пожалейте его за то, что он жил в такое жалкое время, что всю жизнь ему же непрестанно пришлось вести полемику». Он применил эти слова к самому себе, но полемика показалась ему таким долгом, каким в свое время была она и для Лессинга. Ницше стал искать себе противника. Официальная философия имела в то время своим представителем и тяжеловесным понтификом Давида Штрауса. Оставив область критических изысканий, где талант его не подлежал никакому сомнению, Штраус на старости лет занялся отвлеченным мышлением и развивал свое «Credo», неумело имитируя Вольтера или Абу[11].