Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души

Это повторное предложение имело место 13 мая в Люцерне. С 24 мая по 24 июня Ницше был в Наумбурге. Лу и Рее отправились погостить к матери Рее в город Стиббе в Западной Пруссии. События лета не вполне ясны. В недатированном письме Овербеку из Наумбурга Ницше пишет:

«Лето проходит, а все остается крайне неопределенным. Я едва-едва держусь [относительно Лу Саломей]. Я твердо решил не посвящать в это сестру; она может только испортить дело (как никто другой)».

В письме к Лу от 10 июня он писал:

«Я возлагаю столь высокие надежды на наш план жить вместе, что все… менее значимое мало волнует меня».

Все же во время месячного пребывания в Наумбурге он как-то раз все-таки проговорился Элизабет о Лу. Что именно он ей рассказал, мы не знаем; возможно, только то, что юная леди была его предполагаемой «ученицей», с которой ему хотелось познакомиться поближе, и что для этого ему требовалась помощь Элизабет. В то лето Элизабет намеревалась посетить Байрейт, где впервые ставился «Парсифаль», и было решено, что Лу должна составить ей компанию; после этого им предстояло направиться в Таутенбург, курорт в Тюрингии, а там их уже ожидал бы Ницше. В Таутенбурге все трое проведут три недели на отдыхе и в беседах, и тогда (как, должно быть, полагал в душе Ницше) он постепенно посвятит Элизабет в «аморальный» план на ближайшую зиму. Он выехал в Таутенбург 25 июня, а 2 июля писал Лу:

«Как ясно надо мною небо! Вчера мне почудилось, что я новорожденный: вы прислали мне согласие [приехать в Таутенбург], лучший подарок, который кто-либо мог преподнести мне. Сестра прислала мне ягод, Тойбнер [издатель] прислал первые три листа корректуры «Веселой науки», и в довершение всего закончена третья часть рукописи «Веселой науки», а с нею и шестилетний труд (1876–1882), все мое «вольнодумство»!.. По мере того как проходит зима, я серьезно думаю исключительно о Вене. Зимние планы моей сестры никак не связаны с моими… Я более не хочу одиночества; я хочу снова научиться быть человеческим. Увы, в этой области мне придется учиться практически всему!»

Элизабет и Лу приехали в Таутенбург 7 августа; они уже поссорились, и Элизабет уже утвердилась во мнении, что Лу была не тем типом женщины, которая могла рассчитывать на общение с Фрицем и на его симпатию. Три недели, проведенные в Таутенбурге, укрепили ее в этом мнении, и 26 августа, в день отъезда Лу, между братом и сестрой разразился скандал, котрый вынудил Ницше уехать на следующий день. Он направился в Наумбург и в начале сентября написал Элизабет (очевидно, в ответ на ее письмо к матери):

«Мне жаль слышать, что ты все еще вспоминаешь ту сцену, от которой я охотно избавил бы тебя. Но посмотри на это иначе: в результате этой ссоры выяснилось то, что в противном случае долгое время оставалось бы скрытым: Л. была равнодушна ко мне и испытывала некоторое недоверие. И когда я взвешиваю обстоятельства нашего общения, я признаю, что у нее, возможно, было на это право (принимая во внимание некоторые опрометчивые замечания нашего друга Рее). Но теперь она конечно же думает обо мне лучше – и это главное, разве не так, дорогая сестра?»

Что касается Элизабет, то, на ее взгляд, главным было вовсе не это: главным было вырвать Фрица из силков этой аморальной женщины. Она написала матери, что отказывается возвращаться в Наумбург, пока там находится ее брат, и объясняла причину: в данный момент Фриц водит компанию с аморальной женщиной, Лу Саломей; налицо позорное поведение и еще более позорное запланировано на будущее. Теперь Ницше подвергся еще одной сцене благочестия, на этот раз со стороны его матери, после которой он немедленно уехал из Наумбурга в Лейпциг. Отправленное оттуда письмо к Овербеку проясняет, что же произошло:

«К несчастью, моя сестра превратилась в заклятого врага Лу. Она была преисполнена морального негодования от начала до конца и говорит, что наконец-то поняла, что означает вся моя философия. Она написала матери, что видела мою философию в действии в Таутенбурге и была потрясена: я возлюбил зло, говорит она, а она любит добро… Короче, «добродетель» Наумбурга восстала против меня; это привело к настоящему разрыву между нами – и моя мать тоже дошла до того, что сказала мне нечто, заставившее меня упаковать чемодан и на следующее же утро уехать в Лейпциг»[48].

Лу и Элизабет были очень разными по природе и едва ли когда-нибудь смогли бы ужиться; но, даже если Ницше и осознавал это, он недооценил собственническую натуру сестры и ее абсолютную тупость в понимании его «философии». Элизабет, со своей стороны, совершенно не поняла ситуацию, с которой столкнулась: она была уверена – и никогда не теряла этой веры, – что свободомыслящая и свободно живущая юная Саломей «преследовала» ее брата и заманивала его в свои сети; тогда как на самом деле Ницше как мужчина совершенно не интересовал Лу. Она восхищалась им как мыслителем и собеседником и наслаждалась его обществом почти не меньше, чем он наслаждался ее; все чувство сосредоточилось в Ницше.