Friedrich

Разговор снова оборвался. Мне было тяжело разговаривать с ним, я каждый раз ждал, что он вот-вот обвинит меня в том, что я бросил их с матерью, когда он был еще ребенком. Но Матвей молчал, более того, он был вполне дружелюбен, словно мы с ним только что познакомились, хотя я точно знал, что он что-то обо мне помнил. А с другой стороны, то, что я о нем знал когда-то, теперь совершенно не имело смысла – за прошедшие пятнадцать лет он изменился сильнее, чем я. При этом меня не покидало ощущение, что он может помнить больше, чем кажется на первый взгляд – у меня ведь тоже сохранились какие-то воспоминания из детства, пусть неясные, но важные и теплые воспоминания. Какие-то яркие открытия, которые я сделал еще в раннем детстве. Например, я совершенно ничего не помню о своем пребывании в детском саду, и вместе с тем, я точно помню, что туда ходил. Со временем эти воспоминания сгладились, и теперь уже трудно сказать точно, что из всех этих воспоминаний было правдой, а что мне только приснилось. Также и тут, я смотрел на Матвея и пытался понять, что он помнит обо мне. Помнит ли он, что я был его крестным? Помнит ли, как я читал ему книги на ночь? Вопросов было больше, чем ответов, и от этого становилось тревожнее на душе. Я, например, знаю, что меня крестили в раннем детстве, и крещение, наверное, и есть мое самое раннее воспоминание. Я помню лицо священника, помню, что мне было страшно, когда меня окунали в воду… При этом у меня было четкое ощущение, что чем больше Матвей обо мне помнит, тем сильнее я его предал.

А еще я понял, что мне нужно что-то предпринять, чтобы хоть как-то примириться со своим прошлым. В этом доме оживали все призраки, которые так или иначе преследовали меня на протяжении последних лет, словно я очутился на Солярисе, казалось, я нисколько бы не удивился, если б сейчас в эту комнату вошел Колесников. Постепенно я отвлекся и от Матвея, мысли плавно перетекли к известию о смерти Пинегина, в душе по этому поводу не возникло никакого отклика, хотя я почему-то привык ждать от себя совершенно другой реакции. Всю сознательную жизнь в душе я боролся с его образом мыслей, с его манерой держаться и с его ценностями и взглядами. Мне вообще казалось удивительным, как могут существовать на земле люди с настолько разным восприятием жизни, а самое главное, я не никогда не понимал, откуда у его стиля жизни было столько сторонников. Разве хоть один из них думал, что на этом пути можно обрести счастье? Впрочем, как бы я ни старался жить по-другому, я ведь тоже самым счастливым человеком не стал. Но сомнения меня все-таки мучили, поэтому я решил прервать размышления Матвея:

– А ты знаком с Колесниковым Сергеем?

– Нет, – отозвался Матвей. – Впервые слышу это имя. А что?

Если Матвей о нем ничего не знает, значит, Катя не просила его найти Серегу, а стало быть, общение они не поддерживали. Впрочем, легче от его ответа не стало, даже напротив, пересохло в горле:

– А о Кривомазове Александре что-нибудь слышал?

Матвей сдвинул брови:

– Да, этого человека я знаю, – твердо ответил он, – что-то не так?

– Да нет, все в порядке, – сказал я в сторону. – А что ты о нем знаешь?

– Да ничего, собственно, не знаю, – отозвался Матвей. – Бывал он у нас временами, лет, наверное, восемь назад. Я был тогда классе в шестом, ну да, все верно, где-то лет восемь назад этот человек у нас появлялся несколько раз. Но потом исчез и больше я о нем ничего не слышал.

Матвей отвел глаза. «Не договаривает», – подумал я. Ну, ладно, если что-то и было восемь лет назад, теперь это ничего ровным счетом не значит.

– Это ваши друзья? – спросил Матвей, заметив, что я о чем-то задумался.

– Да, мы дружили в институте. Сашка и Серега со мной в одной группе учились, а твой отец учился старше на четыре года. Он, собственно, и познакомил нас с твоей мамой, – я вздохнул. – Мы были тогда одной компанией, но со временем как-то разбрелись каждый по своим и потеряли связь друг с другом. Известие о смерти твоего отца несколько потрясло меня, вот я и спросил, может быть, ты чего знаешь.

Матвей пристально на меня посмотрел, было понятно, что он мне не поверил:

– Кривомазов Александр, насколько мне известно, уехал за границу, кажется, в Штаты. Больше я ничего не слышал.

– Странно, – удивился я. – Нет, ну он был, конечно, очень сильным спецом, и в технике разбирался, как никто другой, – я прервался, видя, что Матвей почему-то насторожился. – Хотя… – осторожно заговорил я, – может быть, и это стоило предвидеть.

Матвей вдруг резко встал:

– Прошу прощения, я на минутку.

Он вышел из зала и на цыпочках зашел в комнату матери. Дверь тихонько приоткрылась, он с полминуты нерешительно простоял на пороге и закрыл дверь.

– Простите, показалось, что мама проснулась, – сказал он взволнованным голосом, – она совсем недавно вернулась из больницы, и я никак не могу привыкнуть ко всему этому, не знаю, о чем даже думать.