Friedrich

Я вдруг запнулся. Мне всегда казалось, что вся эта история настолько сильно въелась в память, что ее и дустом не вытравить, однако годы берут свое – постепенно воспоминания стираются, остаются только какие-то бессловесные ощущения, тяжелые, острые, больные, но бессловесные. И если раньше я думал, что мне не составит труда пересказать все события тех лет, сегодня нужные слова не шли на язык, а нужные воспоминания не удавалось извлечь из памяти только по желанию воли. Я замолчал – мне было сложно продолжать разговор. Но в груди все же теснилось непреодолимое желание наконец-то высказаться. Я молчал об этом пятнадцать лет – в Москве у меня не было людей, которым я мог бы довериться. Все друзья остались здесь, да и как все – после университета мы все разбежались. С Колесниковым мы изредка только переписывались, и то, если появлялся какой-нибудь значительный повод. О его судьбе я вообще ничего не знаю. А с Кривомазовым мы столкнулись лбами из-за одного немца – Сашка пригласил меня на публичную лекцию, которую читал, по его словам, какой-то немецкий дед-фашист. Было интересно послушать, хотя я до сих пор не могу поверить, что какая-то лекция могла так круто изменить наши с Кривомазовым отношения.

– Знаешь, – заговорил я после долгой паузы, – именно тогда я и начал лучше приглядываться к твоему отцу. Он был человеком общительным и легко обходил конфликты – у него в принципе легко получалось находить компромиссы, он ничего ни от кого не требовал, был, казалось, дружелюбным. И при этом его эта способность сглаживать углы была чрезвычайно выгодна только ему: он всегда выходил из-под огня. Также случилось и в этот раз: никаких объяснений не последовало. Твои родители виделись только у меня, при этом на первый взгляд между ними не было никаких отношений. Оно и понятно, Пинегин, насколько мне думалось, таким образом обезопасился от ненужных сцен. А с другой стороны, меня иногда посещает мысль, что эта их модель отношений позволила нам с твоей мамой сблизиться – Пинегин всегда находил повод засидеться у меня допоздна, поэтому я ходил провожать твою маму до дома. В такие прогулки мы, правда, почти не разговаривали: я понимал, что ей было тяжело, поэтому не лез с расспросами, она в свою очередь никакими переживаниями со мной не делилась, но и прогонять тоже меня не спешила. Так мы с ней прогулялись раза, наверное, три. Потом в феврале, после небольшого инцидента, они вообще перестали появляться в обществе вместе, но и у нас тоже не выдержали нервы, мы устроили Пинегину допрос, что, кстати, не испортило наших с ним отношений, даже напротив, у меня иногда возникало чувство, что он чуть больше стал мне доверять.

Матвей, казалось, задумался. Я прервался на несколько секунд, а потом продолжил:

– В общем, дело было так. Я и Серега Колесников спустились однажды к главному входу и решили подождать Кривомазова на улице – ему нужно было зайти на кафедру, а мы лишний раз заведующему на глаза попадаться не хотели, больно строгий был у нас завкаф. На улице к нам подошел Пинегин – он пребывал в хорошем настроении, шутил, улыбался. У него, напротив, была работа, скоро начинались занятия. То ли в шутку, то ли всерьез он обратил внимание на девушку, вышедшую после нас из корпуса, даже присвистнул. Спросил, знаем ли мы ее? Мы ответили – нет, на что он лукаво улыбнулся и сказал, что хочет с ней познакомиться. В следующий момент он уже исчез – догнал ее, коротко поговорил и отправился в университет. Мы стояли в недоумении: он подмигнул нам, улыбнулся и, не сказав ни слова, зашел в корпус. Только проводив его глазами, я увидел рядом Катю – судя по ее румянцу и растерянному взгляду, она все это видела и слышала. Нам она, естественно, не сказала ни слова, только еле заметно кивнула, когда мы хором с ней поздоровались. Знаешь, меня вообще удивляет, почему она с нами разговаривала. Понятно, на нас не следовало переносить замашки твоего отца, но все равно, этот вопрос так и остался для меня загадкой.

– Судя по тому, что вы рассказываете, складывается впечатление, что мой отец был настоящим монстром.

– Ну, наверное, это неправильное впечатление. Хотя, признаться, иногда мне так действительно казалось. Но казаться переставало, когда мы раз в сто лет выбирались в свет – не думаю, что в то время нравы людские были принципиально лучше. Я даже так скажу: не было плохих и хороших, были неудачники и те, кто может всего добиться, а остальное уже не имело значения. В общем, победителей не судят – в какой бы сфере эта самая победа ни была одержана.

– Странно это слышать. Обычно ведь люди в возрасте хвалят время своей юности.