Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции

Желание любой ценой пробудить народ, который уже затих в своем недовольстве после бунтов начала 1960-х, приводило революционеров в тюрьмы. Но впереди они, как и их предшественники, видели грядущий триумф «свободы». Молодой диссидент А. Альмарик, осень 1970, речь на суде: «Этот процесс имеет целью напугать людей, и многих он напугает. И, тем не менее, начавшийся процесс идеологического освобождения остановить уже нельзя» (101). Однако исторические факты противоречат пышным предсказаниям. Большинство волнений брежневского времени (7 из 9) приходятся на начало правления – 1966–1968 годы, а в 1969–1977 годах – пик «брежневизма» или, образно говоря, «расцвет застоя» – не зафиксировано ни одного эпизода – полный штиль! (102) Или вот последнее слово издателя «Хроники текущих событий» (январь 1970) Ильи Габая на суде: «…Культ Сталина – это не просто вздорное языческое суеверие. За этим стоит опасность торжества мифической фикции, за этим стоит оправдание человеческих жертвоприношений, ловкая подмена понятия свободы понятием быта» (103). Получилось как раз наоборот – после перестройки, снова манипулируя видимостью «свободы», мы откатились в средневековье со всеми его атрибутами, включая дремучее суеверие, невежество и внушаемость.

Умудренный К. Чуковский предлагал свой путь размывания основ режима: «Теперь, когда происходит хунвейбинская расправа с интеллигенцией, когда слово интеллигент стало словом ругательным – важно оставаться в рядах интеллигенции, а не уходить из ее рядов – в тюрьму. Интеллигенция нужна нам здесь для повседневного интеллигентского дела. Неужели было бы лучше, если бы Чехова или Констэнс Гарнетт посадили в тюрьму?» (104) Жизненный опыт и мудрость Корнея Ивановича, в конце концов, и подтвердились дальнейшим ходом событий. Наскоком систему одолеть не удалось – началась кропотливая и невидимая работа.

IX

Интеллигентский публичный протест, в отличие от истинно народного, массового, принимал форму неких символических акций, значение которых повышалось с помощью вызванного общественного резонанса – самиздата, «сарафанного» и заграничного радио, передачи информации по знакомым. Таковыми были и малочисленные политические демонстрации, и письма протеста, но наиболее наглядным, что ли, и при этом безопасным методом манифестаций становились похороны знаковых фигур.

Классикой жанра стали похороны Б. Пастернака, затравленного хрущевской властью. Само участие в них стало вызовом системе. Недаром в числе тех, кто несет гроб поэта (точнее, крышку гроба) мы видим А. Синявского и Ю. Даниэля, на которых скоро обрушится карающий меч советского правосудия. В. Каверин: «Народу становилось все больше, молодежь приезжала поездами, кто-то сказал, что над билетной кассой висит написанное от руки объявление: “Скончался великий русский поэт Борис Пастернак. Похороны в Переделкине тогда-то”. Объявление сорвали, оно появилось снова» (105). Молодежь не расходилась до вечера, читали стихи. И на другой день было много народу. Это только булгаковский боров отказывался лететь на незаконное сборище, а полузаконное, с элементом фронды – почему нет? И наоборот, когда умер верный слуга режима, специалист по разносным статьям В. Ермилов, среди писателей не нашлось никого, кто согласился бы нести гроб, – исключительный случай.

Понимая, что похороны легко превращаются в манифестации, власти старались уйти от огласки, обратить прощание в частное дело отдельной семьи. Целиком оправдано раздражение Корнея Ивановича Чуковского, когда он пишет о похоронах своей ровесницы и друга Анны Андреевны Ахматовой: «Наши слабоумные устроили тайный вынос ее тела: ни в одной газете не сообщили ни звука о ее похоронах. Поэтому в Союзе собралась случайная кучка: Евтушенко, Вознесенский, Ардов, Марина, Таня, Тарковский и др. Тарковский сказал: “Жизнь для нее кончилась. Наступило бессмертие”» (106).

Старались замолчать и то, что умер бард В. Высоцкий, однако его похороны обернулись просто грандиозной демонстрацией: «На фасаде театра висел портрет Высоцкого. Потом по чьему-то распоряжению этот портрет вдруг убрали. Толпа начала волновать, скандировать: “Позор!.. Позор!.. Портрет!.. Портрет!..” И через некоторое время, опять по чьему-то указанию, портрет появился… Поскольку все советские кино- и телеоператоры были заняты на Олимпиаде, то ни один из операторов не был послан для того, чтобы снять похороны» (Э. Рязанов) (107).