Фронда. Блеск и ничтожество советской интеллигенции

Реальный портрет Сталина, безусловно, не лик святого или аскета – про экспроприированные зубаловские дачи мы уже рассказывали. И мелкое тщеславие ему было не чуждо[63]. Развлечения в узком кругу тоже нехитрые. Так, 20 декабря 1936 года, в годовщину основания ВЧК-ОГПУ-НКВД Сталин устроил для руководителей этого ведомства небольшой банкет, пригласив на него Ежова, Фриновского, Паукера и нескольких других чекистов. Когда присутствующие основательно выпили, Паукер показал Сталину импровизированное представление. Поддерживаемый под руки двумя коллегами, игравшими роль тюремных охранников, Паукер изображал Зиновьева, которого ведут в подвал расстреливать. “Зиновьев” беспомощно висел на плечах “охранников” и, волоча ноги, жалобно скулил, испуганно поводя глазами. Посередине комнаты “Зиновьев” упал на колени и, обхватив руками сапог одного из “охранников”, в ужасе завопил: “Пожалуйста… ради Бога, товарищ… вызовите Иосифа Виссарионовича!” Сталин следил за ходом представления, заливаясь смехом» (110). Ну, чем ни Иван Грозный в кругу веселящихся опричников. Именно такую картину подспудно хочет пробудить в нашем воображении автор этих воспоминаний, беглый чекист А. Орлов. Будем считать, что пробудил. Карла Паукера, к слову сказать, тоже скоро расстреляли – еще одна невинная жертва сталинских репрессий?

Но то веселье за кадром, и, кстати, далеко не факт, что данный эпизод вообще имел место, а в реальных отношениях с народом (для которых Он и прочие Они, олицетворяли «высшую Справедливость») вожди неукоснительно соблюдали правила игры. Руководители того времени позволяли себе грубость лишь по отношению к руководящему составу, а с простыми людьми члены Политбюро, как правило, вели себя подчеркнуто вежливо. Тоже строгие, но справедливые. Легендарный разведчик П. Судоплатов: «Берия, грубый и жестокий в общении с подчиненными, мог быть внимательным, учтивым и оказывать каждодневную поддержку людям, занятым важной работой… и у него была уникальная способность внушать людям как чувство страха, так и воодушевлять на работу…

Мне кажется, что он взял эти качества у Сталина – жесткий контроль, исключительно высокая требовательность и вместе с тем умение создать атмосферу уверенности у руководителя, что в случае успешного выполнения поставленной задачи поддержка ему обеспечена» (111).

Переводчик Сталина и Молотова В. Бережков: «Со своими непосредственными подчиненными Молотов был ровен, холодно вежлив, почти никогда не повышал голоса и не употреблял нецензурных слов, что было тогда обычным в кругу “вождей”. Но он порой мог так отчитать какого-нибудь молодого дипломата, неспособного толково доложить о положении в стране своего пребывания, что тот терял сознание. И тогда Молотов, обрызгав беднягу холодной водой из графина, вызывал охрану, чтобы вынести его в секретариат, где мы общими усилиями приводили его в чувство. Впрочем, обычно этим все и ограничивалось, и виновник, проведя несколько тревожных дней в Москве, возвращался на свой пост, а в дальнейшем нередко получал и повышение по службе» (112). В случае чего, страх мог навести и сам добрый усатый вождь, чему примеров немало. Но к вождям можно было подойти на улице (даже к Сталину до покушения на Кирова), записаться на личный прием, пожаловаться на начальство.

Власть постоянно подчеркивала свою близость к простым людям, потому что уже один раз разнузданный с помощью и при настоянии образованных классов народ преизрядно напугал элиту своим свирепым нравом и видом. Его поспешили загнать обратно в стойло, и, по большому счету, это было в интересах страны. Н. Бердяев: «Русские историки объясняют деспотический характер русского государства этой необходимостью оформления огромной, необъятной русской равнины… B известном смысле это продолжает быть верным и для советского коммунистического государства, где интересы народа приносятся в жертву мощи и организованности советского государства» (113). В. Кожинов: «Если ставить вопрос о своеобразии России, то кратко можно ответить так: «чрезмерная» властность ее государства всецело соответствовала «чрезмерной» вольности ее народа» (114).

Наученная горьким опытом элита, соблюдая необходимые формы приличия (якобы народовластия), все же сочла за лучшее воли народу больше не давать. Ему оставили право на публичный восторг и упование на мудрость вождей, которые в ответ постоянно оказывали простонародью ритуальные знаки внимания. Ему же – народу – оставили традиционную для черного люда ненависть к боярам. Ненависть, которую периодически нужно удовлетворять.

VIII