Фру Мария Груббе

Девочка из липовой аллеи спрыгнула по ступеням в накаленный солнцем сад и побежала, пригнув голову, как перебегают в дождь через двор. Она направила бег к треугольнику из темных тисовых деревьев, проскользнула за ними и вошла в огромную беседку, сохранившуюся еще от времен Белоу. Широкий хоровод заплели они из вязов, так высоко, как только могли дотянуться ветви, а круглое отверстие посредине загородили досками и жердинами для гороха. Вьющиеся розы и фряжская жимолость вовсю разрослись среди вязовой листвы и стали плотной стеной, но на одной стороне они не прижились, хмель же, который насадили вслед за ними, покалечил сучья вязов, а сам был не в силах закрыть отверстие.

У входа в беседку лежали два гиппокампа, окрашенных в белый цвет, а внутри стояла длинная деревянная скамья и стол. Столешница была каменная: некогда она была большая, овальная, но добрая половина ее обвалилась, три куска валялись на земле, и только четвертый, маленький, лежал неприкрепленный в углу на раме. У него-то и уселась девочка, подобрав ноги на скамью, откинулась и скрестила руки. Она закрыла глаза и сидела не шелохнувшись. На лоб набежали морщинки, порой она шевелила бровями и легонько улыбалась.

«В покое, где красные пурпурные ковры и позлащенный альков, лежит у маркграфовых ног Гризельда, но он отталкивает ее. Вот только что выволок он ее из теплых пуховиков, а теперь открывает сводчатую дверцу, и студеным воздухом обдает бедную Гризельду. Лежит она на полу и плачет, а между холодным ветром ночным и теплым белым телом ее нет ничего, кроме тонкого-претонкого полотна. А маркграф выгоняет ее и замыкает дверь на засов. И прижимается она голым плечом к холодной гладкой двери, и всхлипывает, и слышит, как он мягко ступает по коврам. А сквозь замочную скважину проходит свет от благовонной свечи и, круглый, как крохотное солнышко, падает ей на голую грудь. И уходит она, крадучись, спускается по темной мраморной лестнице. И все тихо, ей только и слышно, как постукивают босые ноги ее по обледенелым каменным ступеням. И вот она выходит на улицу… Снег… нет, дождь, ливень, льет как из ведра! Тяжелая студеная вода плещет ей на плечи. Полотно прилипает к телу плотно, а вода так и струится по голым ногам, и ступают холеные ножки по вязкой холодной грязи, которая так и расползается, хлюпая, под подошвами. А ветер… Кусты цепляются и рвут ей платье в клочья… Да нет же! Ведь на ней нету платья… Как разорвало мне коричневую юбку… В Фаструнской роще, поди, уже и орехи поспели, те самые, какие на Виборгском рынке были… А прошли ли зубы у Анэ, бог весть! Нет, не то! Бронгильда! Ярый конь скачет во весь опор… Бронгильда и Гриммильда… Королева Гриммильда машет рукой мужчинам, поворачивается и уходит. И они волокут королеву Бронгильду, и приземистый черномазый мужик с тяжелыми длиннущими ручищами, ни дать ни взять Бертель с заставы, хватает Бронгильду за пояс и срывает его, стягивает с нее и платье и исподницу, черными лапами сдирает золотые запястья с белых пухлых рук, а высокий, полуголый, загорелый, лохматый детина волосатой рукой обнимает ее и, топая ножищами, сбивает ей с ног сандалии, а Бертель наматывает ее длинные черные кудри себе на руку и волочет королеву, а она следует за ним, подаваясь всем телом вперед, а высокий кладет ей потные ладони на голую спину и так и толкает, так и толкает ее к черному фыркающему жеребцу… И швыряют они ее в придорожную серую пыль и привязывают ей за щиколотки длинный конский хвост…»

Тут опять набежали морщинки и долго не сходили; она покачала головой и казалась все удрученнее; наконец открыла глаза, приподнялась и огляделась устало и недовольно.

Мошки плясали у отверстия между побегами хмеля, из сада порывами доносило запах мяты и шалфея, а в промежутках пахло опять укропом и анисом. Хитрый желтенький дурашка — паучок побежал, щекоча, у нее по руке и заставил спрыгнуть со скамьи. Она пошла к выходу и потянулась за розой, висевшей среди зелени, но не смогла дотянуться. Тогда она вышла наружу и принялась рвать вьющиеся розы. Чем больше рвала, тем больше усердствовала и вскоре насобирала их полон подол. Унесла в беседку и села к столу. Одну за другой вынимала она их из подола и укладывала на плиту тесными рядами. И вскоре камень скрылся под бледно-розовой благовонной тяжестью.

Взяв последнюю розу, она разгладила складки на юбке, смахнула лепестки и зеленые листочки, зацепившиеся за шерстинки платья, и, положив руки на колени, неподвижно сидела, глядя на розовую кипень.

Эти цветные переливы, курчавившиеся в мерцающих пятнышках света и теней, от белого, чуть-чуть алеющего до ало-сизого, от влажно-розового, почти грузного до сиреневого, такого легкого, что он вот-вот пойдет расплываться в воздухе… Даже просто любой лепесток, закругленный, с нежной впадинкой, такой мягкий в тени, а на свету — в нем тысячи еле заметных искорок и блесток, и розовая цветочная кровь, собравшаяся у него в прожилках и рассеянная под кожицей… И еще тот густой пря-ный дух, бродячий аромат пурпурного нектара, который кипит в самой глуби цветка.