Фрумсум Фруниско

«Чьи наряднее проспекты, чьи дома – спорит Вологда и спорит Кострома», – пелось в простенькой песенке семидесятых годов. Какие уж там нарядные проспекты, Вологда и Кострома – сёстры по печальной судьбе в двадцатом столетии.

– В Вологде пахнет сауной, – заявила дама с претензиями, искавшая резной палисад. И верно, летом богатое архитектурное наследие, отчасти разбазаренное, благоухает распаренным деревом. Палисад туристка не нашла. Остроумные вологодцы отправляли её в кожно-венерологический диспансер, якобы именно он отображён в песне.

– Где же моя семиглазая, где? – напевал Брат-Боря в детстве. С Великим Песняром я познакомился в конце восьмидесятых перед концертом на стадионе кубанской станицы:

– Правда, что на репетициях ваши музыканты пьют ковшом вино из ведра?

Хмурилось, музыканты накрывали плёнкой аппаратуру. Разразился ливень, концерт, невзирая на небольшое количество зрителей, состоялся. Вина белорусы не требовали.

«Песни у людей разные, а моя одна на века» – я впервые услышал на маленькой запиленной пластиночке, когда в моде были другие ритмы и звуки. Миньон, как и десятки других дисков моей коллекции, похитил сосед- воришка, попросил воды и пока я ходил, выставил стопку за окно.

Спустя пару десятилетий песня обрела новую жизнь. Сочинителя – вологодскую поэтессу я увидел на пышной праздничной церемонии. Ведущая, умильно читающая по бумажке, пыталась склонить её к заказанному спонсорами ответу. Вологжанка, несмотря на почтенный возраст, держалась строго и прямо, не пожелав играть по чужим правилам. Призналась, что не сразу приняла музыку, отдала долг мастерству композитора.

«Звёздочку» спел первый и лучший солист «Цветов». С ним мы проговорили полночи, я исписал целый блокнот, вышло интервью на страницу, обчекрыженное боязливым редактором. Тот пугался разговоров о Боге, о личной жизни, оценок, кто есть кто в эстрадном цеху. Настоящих артистов певец сравнивал с Христом – они также отдают себя людям. Демонстрируя знание темы, я стал перечислять армию музыкантов, прошедших школу «Цветов», собеседник скривился:

– Все были способными, лишь одного не смог научить петь, мы его называли – глухарь.

В девяностые глухарь не вылезал с романсами с телеэкранов.

Я нацелил объектив на птиц, пунктиром пролетающих над куполом Спасо-Прилуцкого мужского монастыря, и вздрогнул от окрика:

– Не смейте меня фотографировать! – вопил монах, прикрываясь пустым ведром. Его собрат, спокойнее нравом, демонстрировал недюжинные знания в области стихосложения, водил группу по монастырю, цитируя русских поэтов: «Не нужны надписи для камня моего, пишите просто здесь: он был, и нет его!»

Памятник Батюшкову на Соборной горке у Софийского собора прозвали конём, скульптор уделил больше рвения скакуну, чем поэту. Это лучшее место в городе – внизу неторопливая Вологда, на противоположном берегу радуют глаз старинные силуэты.

Вологжане – народ с выдумкой. Нас, троих взрослых господ, едва не уложили в одну кровать – хотели порадовать, а может, сэкономить. Пригласили на юбилей и не выпустили на сцену с праздничным поздравлением.

Труден путь в резной палисад. Меньше пятисот километров от Москвы. Старомодным тихоходным составом с долгими остановками тащишься ночь.

Кострома ближе к столице, но и сюда быстро не доберёшься. Дело Сусанина живёт и побеждает.

«Куда ты ведёшь нас? Не видно ни зги!

Сусанину с сердцем вскричали враги».

Оригинал, написанный в девятнадцатом веке Рылеевым, разбудил народное вдохновение. Будущий декабрист вкладывал в свои рифмы высокие чувства.

«Снег чистый чистейшая кровь обагрила,

Она для России спасла Михаила!»

Советский народ, заземляя пафос, оживлял драматический персонаж. Костромской старец вступил в строй мифических персонажей между Чапаем и Штирлицем.

Куда ты ведёшь нас, Сусанин-герой?

Идите вы на фиг, я сам здесь впервой.

Сусанин спас юного Михаила Романова, укрывшегося в Ипатьевском монастыре от поляков. Кострома, вотчина царской династии, впала в немилость у новой власти. Ипатьевская слобода, приютившая Романовых, сохранилась лучше города, который похож на породистую собаку, потерявшую кров.

На высоком берегу Волги – символ эпохи, когда захват чужого стал делом правым, он вызывает из памяти зловещую статую с растопыренными над землёй пальцами из романа Стругацких «Град обреченный».

На фундамент памятника, затеянного к трёхсотлетию дома Романовых, большевики водрузили фигуру вождя с непропорционально длинной рукой. В народе статую прозвали стоп-краном. В первые годы революции у постамента торговали пивом, а туалеты не ставили, дабы досадить прежней власти.

Традиции не сдаются. Пролетарского вида граждане и гражданки утром выходного дня под сенью длани раскладывали на скамейке крупно нарезанную колбасу, разливали самодельный коньяк. Наглый крикливый отрок карабкался по пьедесталу.