Фультон

Наполеон остановился и, круто повернувшись, подошел к Фультону. Несколько мгновений оба они молча стояли друг против друга. Фультон — высокий, худощавый с черными, беспорядочно спутанными волосами, закрывавшими высокий, изрезанный морщинами лоб, и близко — на расстоянии вытянутой руки — Наполеон Бонапарт — плотный, коренастый и крепкий, на полголовы ниже своего собеседника.

Не такого приема ожидал американский изобретатель. Он рассчитывал на самую простую внимательность. От сдерживаемого волнения под глазами его обозначились синеватые тени. В такие минуты во французском произношении Фультона резко начинал чувствоваться английский акцент, невыносимый для Наполеона, как и все, что напоминало ему о Британии.

— Ну, короче говоря, что же вы от меня хотите? — спросил он Фультона.

— Я хочу продолжать мои работы над усовершенствованием парохода и передать мое изобретение Французской республике. — Фультон был плохим дипломатом, иначе он сказал бы — «в ваше распоряжение».

— Для этого необходимы средства, которых у меня уже нет. — Фультон сделал ударение на слове уже. Но до слуха Наполеона гораздо лучше дошло слово «средства».

— Ага! Так я и знал! Дело должно непременно кончиться этим! Денег, денег и денег… Вечное выманивание денег из государственного кармана… Один просит денег на усовершенствованную ракету, которая не будет летать, другой — на пушку, которая не будет стрелять, третий — на паровое судно, которое может лучше дымить, чем плавать… Знаете, что на пятьдесят тысяч франков, которые просит у меня Карно для вашего парохода, я могу оборудовать две полевых батареи?

Первый консул резко оборвал свою речь и снова склонился над картой.

— Сожалею, что не могу быть вам полезным, мистер Фультон…

При этих словах Наполеона обе половинки дверей кабинета раскрылись, точно сами собой. В их темном прямоугольнике уже показалась фигура дежурного ад’ютанта.

Аудиенция кончилась. С нею кончились и мечты Фультона о возможности продолжения его изобретательской работы во Франции. Вечер того дня, когда он беседовал с Первым консулом, был самым тяжелым днем в жизни Фультона. Ливингстон сделал для него все, что может сделать друг и товарищ. Товарищами по общей работе они стали с того времени, когда Ливингстон посоветовал Фультону начать работать над пароходом, друзьями сделал их отказ Бонапарта.

Никакое обычное деловое товарищество не выдержало бы такого удара, как полное крушение всех перспектив и надежд. Но два года совместной работы и близкого общения с Фультоном покорили американского дипломата. До знакомства с Фультоном идея создания судна, движущегося силой пара, казалась Ливингстону лишь интересной новинкой, не лишенной, однако, и некоторых надежд на материальный успех. Теперь мысль о создании нового способа сообщения стала содержанием его жизни, ее целью и смыслом. Для дальнейшей борьбы он готов был теперь пожертвовать карьерой и всем своим состоянием. Это о» и доказал в ближайшие годы.

В долгой ночной беседе оба признали, что дальнейшие попытки продвинуть идею парохода во Франции обречены на неудачу. Война с Англией была в самом разгаре. Сокрушительной лавиной неслись на запад наполеоновские полки. Все находилось в движении, все кипело кругом, как в котле. Франция стояла на пороге империи. Если новое изобретение было отвергнуто Наполеоном, — нечего было ждать поддержки ни от кого. Никакой капиталист теперь не даст и сантима на судно, движущееся силой пара.

Впрочем, Фультон и не намеревался искать этих капиталистов. Он мог еще примириться с тем, что его изобретение не было понято… Но мысль, что его, Фультона, подозревают в шарлатанстве и выманивании казенных денег, была совершенно невыносима. Аппелировать к общественному мнению Франции? Искать поддержки у научных кругов? Ливингстон и Фультон понимали, что теперь это не приведет ни к чему. Людовик XIV бросил когда-то крылатую фразу: «Государство — это я». Теперь ее с еще большим правом мог бы повторить Наполеон.

У Наполеона бывали редкие моменты, когда ему изменяло обычное уменье разбираться в делах и людях. Одним из таких моментов была недооценка значения парохода и его изобретателя Роберта Фультона.

Маршал Мармон, один из сподвижников Наполеона, в своих мемуарах, изданных в 1857 году, пишет об этой непонятной слепоте Первого консула.