Функция: вы

– В выходные я кое-что нашел. Массивы ее сигнатур, к которым раньше у меня не было доступа.

В голове еще крутилось это дурацкое слово. Скорбеть. Скорбеть. Как будто это могло что-то изменить.

– Один из экранов оказался точкой входа-выхода – буквально. За ним я нашел другой коридор. Там тоже оказались телевизоры с океанами, но они были сами по себе. Я не запитал ни одной сигнатуры. Но самое важное, в них был звук. Другой. Не океанов. Так что я слышал кое-что из ее прошлого. Полагаю… Охру-Дей. И Обержина, наверное, тоже.

Мару отнял взгляд от записей.

– Я рад, – обронил он. – Если Ариадна среагировала на их смерть не океанами, как на все остальное, а чем-то более… дифференцированным, значит, Обержины для нее не просто имена. Может, вкупе с этими изменениями теория Хольда действительно сработает. Я… прости. Я хотел рассказать тебе, очень. Но это должна была сделать она.

Наверное, подумал я. Не знаю, подумал я. Какая разница, подумал я. И все одновременно.

– Обычно она просыпается через три-четыре запитанных пролета, – продолжил я. – Так что я начну оттуда, где меньше всего готовых сцепок, чтобы найти что-то новое. Если те океаны откликнулись на то, что было для Ариадны важно, значит, с правильным триггером можно добраться и до других воспоминаний.

Мару задумчиво покачал головой.

– В случае с Обержинами речь об их смерти. Это серьезное событие, очень личное, очень страшное. С помощью чего ты планируешь добраться до воспоминаний Стефана?

Я подобрал кружку и отошел от окна:

– Даже тот, кто не был особо знаком с ним, знает, что́ выводило его из себя. Вплоть до поломанной мебели в гостиной.

Куница повела головой за мной, но на деле – за эхом собственных слов.

– Хольд, – удивленно поняла она.

– Хольд, – согласился я.

– Хольд, – вторил нам Мару, и впервые за день его лицо слабо прояснилось. – Какая ирония.

Я сказал:

– Если вспомнить все моменты, когда Хольд поступал, как мудак, но оказывался прав… По-моему этим можно выбесить кого угодно.

Чего я не сказал:

– Например, по поводу искр. Письма декомпозитора. Или госпожи М. Если Хольд не прав, и я вот-вот совершу огромную ошибку, Стефан ответит. Не сможет не. Мертвым все равно, что при жизни им было все равно.

Я вернул кружку к пыщущему жаром термопоту, а когда вернулся, они спорили, и явно не о блистательности моей идеи.

– Обещай, – начал Мару, не купившись на мою почти-улыбку, – что дождешься утра и не предпримешь ничего сам.

Я не стал напоминать, сколько уже нарушил обещаний. Вместо этого кивнул:

– Дождусь. Я правда иду отдыхать. Но перед этим немного проветрюсь, хорошо?

– Там шторм, – рассеянно напомнил Мару.

– Ага. Много свежего воздуха. Спасибо за куртку.

Вряд ли Куница поверила мне, но она очень хотела к своим, к вину:

– Я тоже пойду. Встречаемся утром?

Мару кивнул. Она обняла его, шурша пакетом.

– Если Оля согласует, будем работать параллельно. Мы снаружи, Миша внутри.

– Надеюсь, тебя попустит после отката, милый.

– Тоже надеюсь, – сдался он.

Я выскользнул из комнаты прежде, чем они разомкнулись. Стороживший коридоры Дедал проводил меня цепью безучастных взглядов. К счастью, помимо него я больше никого не встретил – не хотелось по сто раз объяснять, как здорово дышать воздухом в разгар шторма. Это и в первый звучало тупо.

А шторм был. На улице нещадно хлестало. Ветер гудел, как в трубе. Натянув капюшон, я обогнул дом, завернул во двор, и, просочившись между пассатами, оказался возле саннстрана Хольда (а теперь и Ольги, наверное). Нырнув на заднее сиденье, я тихо захлопнул дверь.

Изнутри куртка была еще влажной. Подклад холодил, как касание призрака. Я включил верхний свет, оглядел сиденье, нашел пару неестественных зазоров по центру, выдвинул подушку. Она оказалась подлокотником, с выемками под стаканы. В самом низу образовавшейся дыры торчал конверт. На ощупь он был точно таким же, как тот, в котором лежали билеты на самолет. Вернув подлокотник на место, я высыпал содержимое конверта на сиденье. Наличка, два загранника, а на меня он сделал даже права и страховку. Все, кроме денег, я собрал обратно в конверт, его сунул в подклад, наличку в карман, и осторожно, будто даже мысль об этом могла изменить эту хрупкую реальность, повторил про себя: два загранника. Не три. В больнице Хольд сказал «наши документы», но на него в конверте ничего не было.

Я выключил свет, откинулся на сиденье и всерьез подумал остаться тут до утра. Никого не видеть. Ни с кем не разговаривать. Все вокруг изменилось, люди, смыслы, но в саннстране еще жило прошлое, щемящая недосказанность в нем, и эхо его извечных «куда бы заехать пожрать», «блин, смахни и садись». Мой прежний мир так съежился, что умещался в автомобильном салоне. Это было похоже на вымирание.

Большой черный зонт перекрыл окно. Дверь распахнулась, впуская гудящий дождем внешний мир.

– Малой! – узнал я голос раньше, чем увидел лицо. – Вот ты зарылся. Еле нашел.

Влад, высокий-взрослый-сияющий, приподнял зонт, а вместе с ним бровь.

– Не помешаю?

Я молча отполз. Он залез, отряхиваясь от дождя. Скинул зонт в ноги, огляделся.