Функция: вы

– Ты выживала, – я покачал головой. – И выжила.

– Повторишь, когда досмотришь до конца.

Я чуть придвинулся. Ариадна машинально убрала плечо, не давая нам соприкоснуться, но, поколебавшись, расслабилась.

– Ты знаешь, что повторю.

– Знаю, что иногда ты делаешь глупые вещи.

Троллейбус, гудя, дрейфовал сквозь несуществующую черноту. Где-то под ногами вибрировал такой же воображаемый компрессор.

– А ты откуда? С когда?

Ариадна помолчала.

– До Стефана? Или?..

– Ты удивишься.

Она посмотрела в матовое окно:

– Когда мне было двенадцать, я победила в городском конкурсе рассказа. Моя семья, что-то в таком духе. Нам выдали путевку в детский лагерь, на море, и папа записался родителем-волонтером, чтобы присматривать за мной.

– Ого… – растерялся я. – Ты писала рассказы?

– Умоляю, – покосилась она. – Все дети что-то пишут.

– Я писал только диктанты.

– Годом позже начались бы стихи про березки, поверь.

Я поверил. И подумал о девочке, которую мы оставили в пещере. Я знал, что это история была про нее.

– На десятый день смены у каких-то дебилов перевернулся плот. Отец спас трех детей и одну девушку, прежде чем сам не выплыл. Вот так просто. Никто не спасает тех, кто спасает других. Конечно, можно сказать, что это не я перевернула плот, не я попросила спасти их и всякое такое… Но рассказ-то. Конкурс. Лагерь. Все это было для меня. Я создала ситуацию, где он не смог поступить иначе. Я убила его за много дней до того, как он утонул.

Я нашел ее руку:

– Все вообще не так…

– Так, – отрезала Ариадна, – по версии матери. А кого мне еще было слушать? Своими психозами, попытками убить себя она убедила в этом и меня, и окружающих. Но по-настоящему моя жизнь без отца превращалась в ад, когда она становилась более-менее стабильной. Тогда у нее появлялись мужики. И она постоянно… Подозревала меня, что я и они… Что я хочу отнять у нее их тоже. Доходило до абсурда. До «скорой». Да, она была больна, но я помнила ее и нормальной. Смерть отца довела ее до полного умопомрачения. Моя вина. Мой рассказ. А потом пришел Дедал. Он все изменил. Но не для меня. Пока… То есть… Я знала, что когда меня не стало, Обержин и она… Переехали. Поженились. Но меня это не касалось. Так я думала, пока не узнала, что у них появились собственные, общие… Что они вчетвером… вроде как счастливы. Я никогда не была так близка к помешательству, как в те дни. Если бы не Стефан, я бы… Тогда он научил меня этому.

– Этому?..

– Буквально – этому, – Ариадна обвела взглядом салон. – Отстраняться. Смотреть на себя со стороны. Быть одновременно и субъектом, и объектом, в нескольких состояниях. Почти местах. Но в конечном счете, Стефан научил меня видеть ребенка, просто хотевшего на море. Это он сказал: она хочет жить, но заперта где-то там, будто в пещере. Он сказал: из-за твоей ненависти она всегда будет одна. А я не хотела. Я устала быть одна, и Стефан… Он не плохой. Просто в нем не осталось человеческого… Хотя, как будто быть человеком значит что-то хорошее.

Ариадна опустила голову и замолчала. Я не сразу понял, что она смотрела на наши руки, потому что, вцепившись как обычно, я даже не подумал, насколько ей это было нужно.

– Извини. – Я отдернулся. – Ты же… Извини.

– Ничего. – Она рассеянно размяла кисть. – Я не против, но тебе самому потом будет хуже.

– Ариадна… – выдохнул я без какой-либо цели.

Но она истончила губы, думая о своем, и за меня, конечно, тоже.

– Я не хочу, чтобы ты пострадал, выбираясь. Но на этом все. Не пытайся спасти меня и остановить его. В самом крайнем случае убейте меня. Ничто так не ограничивает информацию, как носитель, верно, но синтропу нужна хотя бы одна живая функция. Без меня, без привязки к реальному телу Стефан долго не продержится, и…

– Ариадна. Блин.

Я отвернулся и, поднявшись, вышел в проход.

– Я сделаю все, что в моих силах. Но не надо меня убеждать, что убить тебя – значит кого-то спасти. Я принимаю твое право на смерть, но никогда, – слышишь? – никогда не потеряю надежду убедить тебя жить. Даже если на это у меня минут сорок.

Она хотела что-то возразить, но не стала. Потому что мне тоже было что возразить.

– Меньше, – вздохнула только. – Почти приехали.

Я кивнул, припав к поручню.

– Тогда я начинаю.

* * *

Ключ заедает и не проворачивается. Не заперто, понимает она. Толкает – и петли, прокручиваясь, скрипят на весь подъезд, чтоб за каждой дверью, сука, знали: в сорок седьмую возвращаются в пять утра.

Она пытается повесить куртку. Та падает мимо крючка. Ах, ну да, вспоминает она. Руки из жопы, сорвана петля. Она шарит по стене, бьет мимо выключателя, но инерция выпитого и выкуренного такова, что ее заносит от каждого движения, и спотыкаясь, она приваливается к косяку.

– Мать. – Сползает на пол. – Спишь?

Ворочаясь в грязи, она сгибает колено и пытается расстегнуть сапог. Застежка тупит. Она дергается, рывком освобождая ногу, желая услышать если не треск костей, то хотя бы молнии и заношенной до изнанки финской кожи.

– Мать, сука, – швыряет по коридору вместе с сапогом. – Чего дверь опять нараспашку? Мало тебе прошлого раза, да?