Функция: вы

Стефан молчал. Шорох разросся до треска. Снова рвалось в тонкостях, ломались детали. Само поле окружающей мысли деформировалось под его пристальным взглядом, но Габриэль, в общем-то, привыкла. Главное – не оглядываться. Потому-то они все время и держались на периферии воспоминаний. Он вроде как не хотел причинять ей вреда.

– Полтора дня, – ответил Стефан и отвернулся. – Впереди еще полтора дня.

Она сдавленно выдохнула. Он тоже, но тише, и, размышляя о чем-то, щелкнул по сигарете. Пепел рассыпался. Сигарета – нет. Габриэль снова поглядела на нее, новую, но прежнюю, еще одну, но ту же самую, едва тронутую прожилками тепла, и глухо спросила:

– Это правда? То, что он сказал о тебе.

– Что именно?

– Почему ты отказался возвращать тело троицы. Про депрессию и все такое.

В глубине кафетерия проскрежетал стул. Хольд Ооскведер тяжело поднялся. Госпожа-старший-председатель придвинулась к нему, и они принялись истекать друг на друга ядом, от которого разве что дыры в полу не прожгло.

– Я не отдал бы ее в любом случае, – молвил Стефан. – Но я не стану препятствовать, если ты иного мнения. Это твоя вероятность. Я не собираюсь в ней задерживаться.

– Ага, – пробормотала Габриэль. – То есть все-таки правда.

Он ответил раздраженной рябью, колкой, как метеоритный дождь, которым в августе щетинилась гладь стратосферы. Из передних рядов функций повыскакивали пиксели. То есть – буквально: по воздуху поплыли кусочки одежды, волосы и кровь, и Габриэль отвела голову, чтобы ее не мазнуло по щеке пусть и воображаемой, но все-таки плотью.

– Извини… – неуверенно сказала она.

Стефан повел ладонью:

– Правда есть правда.

Пиксели резко втянуло в исходные пазы, и разрушенное восстановилось, как на видео, прокрученном в обратную сторону. Как в жизни никогда не бывало.

– Он, кстати, тут.

Габриэль вскинула голову.

– Что… как?!

– Взял количеством попыток. – Стефан обернулся в сторону незапертой запасной лестницы и уточнил: – Сколько?

Я привалился к косяку. Ноги не держали.

– После двадцатой… Перестал считать…

Честно, я думал – все давно кончено. Принял как факт в попытках выбраться с берега, где Ариадна оставила меня. Нет, я долго надеялся. Ходил вдоль воды, изучал и утреннюю тишь, и кварцевую гладь, и крошащиеся руины многоэтажки. Пару раз забредал так далеко, что начинал мерить дорогу часами, а не шагами. Но выхода не было. Проснуться тоже не получалось. Тогда я посмотрел на горизонт, к которому ни на сантиметр не приблизился, и понял, что шел в неправильном направлении. Так мы снова и встретились: я и океан.

Сунувшись в него первый раз, я истошно убеждал себя, что он ненастоящий. Потом – что не существовало ничего реальнее, а значит измеримее, постижимее его. Но водовороты, холод и глубина не давали мне, даже утонув, достигнуть дна. Как стая пираний, океан набрасывался на меня, рвал на просоленные куски и вышвыривал по мышце, по мысли, обратно на берег, где очень быстро стало страшнее, чем в воде. Потому что все, что я мог, восстанавливаясь после очередного заплыва, это лежать и мелко, колко дышать, уставившись в одну точку. И думать: все кончено. И знать: еще не для меня.

Так проходили часы. Затем – дни. Я больше не питал надежд, а они не питались мною. Но напоследок, бессильно распростершись на песке, я все же подумал: было бы здорово оказаться сейчас в двух местах одновременно. И напомнил себе: так я уже, уже в двух местах, если Габриэль не здесь. Зацепившись за эту мысль, я стал раскручивать внутренние ощущения, минуя тоску по Хольду, вину перед Мару, нежность к Кристе, страх за Ариадну, тревогу за Ольгу, раздражение на Фица с Элизой, благодарность Кунице, Виктору, Тамаре, даже Владу – и в самом конце наткнулся на горькое безымянное недоумение. Оно смотрело на меня в упор и спрашивало: как ты мог так поступить? А я спрашивал в ответ: а ты? Нет, ну а ты? Ты чем лучше?

Мы ругались еще дня три.

Когда я снова вошел в океан, я не ждал и не надеялся. Не винил себя, не тосковал, не боялся, что все кончилось. Я полностью сосредоточился на недоумении, звеневшим где-то там за океаном, огромном, как небо, неизменном, как горизонт. Ему было мало оправданий, покаяний, объяснений. Это была бездна наоборот. Закрыв глаза, я окунулся с головой и поплыл на голос. В тот момент водичка казалась восхитительной.

Габриэль поднялась из-за стола, цедя:

– Я не стану извиняться. У меня нет комплекса выжившего.

Я поднял ладонь, пытаясь отдышаться. Подойдя к ближайшему столику, за которым, к счастью, оказался свободный стул, я сел, перевел дыхание и вдруг заметил лица соседей. А за ними – соседей соседей, и так, по прямой, до застывшей столбом Габи. У функций, разделявших нас, вместо лиц было месиво. Оно напоминало разжиженный пластик, замешанный по спирали прямо внутри черепа. А еще ник. Вероятно, из-за отсутствия профиля. До океана и Ариадн я, наверное, оторопел бы. Но сейчас лишь пристально рассмотрел их, с одного плеча удлиненных, с другой скомканных траекторией Стефанова взгляда – а самого его нигде не увидел.

– Прости, – сказал. – Я был неправ.

– В чем? – холодно уточнила Габриэль.