Für Elise (СИ)

— Я боюсь. — Конечно, она боится. Элиза и сама боялась много чего: отца; его топора; леса; протянувшегося за городскими стенами; и в особенности того, что её ждало за лесом.

Когда она уйдет, у Маргарет останется только мать. Отец сойдет с ума от злости, но никогда не ударит ее сильнее, чем старшую. В конце концов, она была еще совсем ребенком, его отрадой, а Элиза уже несколько лет как стала неподъемным грузом, который он мечтал выдать кому-нибудь побогаче. «Я вернусь за тобой, — она гладила сестру по светлым кудряшкам. — Обязательно, как только у меня появится возможность».

Часы пробили десять. На улице совсем стемнело. Элиза уложила младшую сестру в постель вместе с ее любимой застиранной игрушкой и накрыла одеялом. Маргарет заснула быстро — давал о себе знать тяжелый, слишком тяжелый для десятилетней девочки день. Глядя на то, как она во сне крепче прижимает к себе тряпичную куклу, Элиза чувствовала, как ее руки наливаются тяжестью и не позволяют вытащить из-под кровати мешок. Но дороги назад у нее не было. Габриэль ждал у ворот.

Она тенью выскользнула из комнаты, избегая скрипящих половиц. Отец и мать уже заснули, они всегда ложились рано. Все должно пройти так, как Элиза представляла много ночей до этого: она прокралась в сени, надела башмаки, не издав ни одного лишнего стука, и, в последний раз взглянув в темноту дома, где ее не держало больше ничего, кроме спящей беспокойным сном сестры, вышла на улицу, навстречу холодной летней ночи.

Фонарь над входной дверью освещал дорогу, достаточно, чтобы она пробралась во двор, но его света не хватило, чтобы выхватить тень, склонившуюся над бахчой. Отец, окруженный поспевающими тыквами, словно король — подданными, ждал ее, держа на коленях топор.

— Куда это ты собралась? — он вышел на свет. Элиза попятилась назад, в темноте пытаясь разглядеть тропинку, которая вывела бы ее из западни. — Что, дома тебе уже не нравится?!

Ей хотелось сказать что-то колючее, гадкое, только чтобы не умирать молча, чтобы герр Циммерман запомнил это на всю оставшуюся жизнь. Чтобы когда он протрезвел бы и вспомнил момент, когда он шел на собственную дочь с топором, то захотел бы провалиться под землю.

— Это ты во всем виновата! — заорал он. Сбоку с карканьем взлетела стайка ворон. — Ты убила моего сына!

Лучше бы действительно убила. Элиза бросилась в сторону, надеясь, что отец не успеет перерезать ей путь к отходу, но тяжелая рука схватила ее за запястье и повалила на землю. Лезвие топора сверкнуло прямо над ней. Ударив отца каблуком по ноге, она только и успела, что перекатиться, перед тем как топор обрушился на грядку и зацепился за стебли. В стойле пронзительно замычала корова. Не разбирая дороги, Элиза бросилась бежать, но снова упала. На этот раз отец навис прямо над ней, весь красный и измазанный в земле. Элиза загородилась рукой, ожидая, когда на нее обрушится удар, но его не последовало. Топор с глухим стуком упал на землю рядом. Отец выглядел растерянным, точно человек, которого только что подняли с постели.

— Что же я творю? — спросил он, глядя на дочь и не узнавая ее. — Это же я хотел…

Она попятилась назад, подбирая растрепавшийся мешок. Герр Циммерман сидел на коленях, провожая ее взглядом.

— Дочка! — позвал он ее знакомым голосом. Он всегда говорил таким тоном, когда начинал просить прощения. — Дочка, прости меня!

В детстве Элиза ему верила, прощала и называла любимым папочкой. Сейчас, глядя на человека, который мгновения назад проклинал ее и собирался убить, она испытывала только стойкое отвращение и тошноту. Снова хотелось сказать что-то, чтобы ранить его, пока он уязвим настолько, насколько возможно, но слова не шли в голову. Единственное, что она могла, это развернуться и побежать настолько быстро, насколько позволяли дрожащие от страха ноги.

Огибая дом, Элиза заметила, что в их с Маргарет спальне горела лампа.

Габриэль, верный своему слову, ждал у городских ворот, то и дело беспокойно оглядываясь на лес. Его конь, видавший столько же, сколько и его хозяин, переминался с ноги на ногу и, похрапывая, ковырял копытом землю. Пусть верховой и был не намного старше Элизы, в своей шляпе и потертом плаще, с усталым и напряженным лицом, он казался чуть ли не стариком. Завидев спешащий к нему силуэт, он напрягся сильнее.

— Всё нормально? — спросил он, сажая Элизу в седло. — За нами не гонятся?

— Нет, — ответила она, чувствуя, как осипло от бега горло. — Надеюсь, нет.

— Поверить не могу, что я это делаю.

Он запрыгнул на коня и тронул поводья. Грому вся эта затея нравилась еще меньше, чем его всаднику — он то и дело крутил головой, и Элиза боялась, как бы он не скинул их посреди узкой тропы. Лес, который днём казался ей страшным чудовищем, сейчас выглядел не страшнее, чем выкрашенная черной краской театральная сцена — силуэты деревьев скользили на фоне, безразличные и слепые. Габриэль же, полностью уверенный в своем коне, наоборот оглядывался по сторонам со страхом и недоверием. Он пересекал лес чаще, чем все остальные, и лучше остальных знал, что в нем могло таиться, кроме стаи худых волков.