Фурии

Когда от школы отошел последний автобус, во двор хлынула полиция: все откашливались и зажимали ноздри: в воздухе распространялась сладковатая трупная вонь. Кто-то говорил, что шевеление насекомых под кожей создавало впечатление все еще бьющегося сердца; судя по крови, можно было предположить, что тело находилось внутри дерева не так уж долго, хотя при вскрытии эта версия не подтвердилась, и столь странному явлению так и не нашли более-менее внятного объяснения. По заключению коронера, тело пробыло в стволе дерева несколько месяцев и было помещено туда еще до начала процесса трупного окоченения, иначе это было бы невозможно. Обнаруженные следы ногтей на дереве заставили некоторых предполагать, что девушку поместили туда еще живой.

За недели, минувшие с того вечера в бухте, между нами четырьмя установилась еще более тесная близость. С приходом весны, когда в природу медленно возвращалась жизнь и наполняла школьный кампус яркими красками, начинало казаться, что нам доступно все что угодно, что ограничены мы лишь силой воображения. С наивной верой подростков мы были убеждены, что наша дружба неуязвима, неизменна и будет длиться вечно.

Как-то раз мне хватило смелости заговорить об Эмили, когда мы с Робин лежали в одной кровати и каждая ждала, когда уснет другая.

«Мне просто хочется, чтобы ее нашли, – сказала она тогда. – Чтобы можно было жить дальше».

И вот наконец ее нашли. Мне стало завидно и больно оттого, что их это снова объединило, а через нашу дружбу прошла трещина.

Глава 12

Весенние каникулы продлили на неделю – после обнаружения тела Эмили школу закрыли, чтобы избежать паники и дать нам время погоревать. В городке разом стало полно школьниц, они сидели в кафе, роились на берегу, ели мороженое и уклонялись от носившихся прямо над головами чаек.

Большинству это время казалось просто продолжением каникул, хотя трагедия в атмосфере ощущалась – люди продолжали обсуждать. Над предупреждениями, содержащимися в разосланных родителям письмах, правда, смеялись: не разговаривать с незнакомыми людьми, избегать темных переулков и густого тумана, ни за что и никуда не ходить в одиночку.

Но я жила в одиночку.

Робин, Алекс и Грейс куда-то подевались, дома их не было, по крайней мере, они не отвечали на мои многочисленные телефонные звонки. Приходилось вести ненужные разговоры с их родителями. Телефон дома у Алекс не отвечал вообще, хотя я иногда слушала гудки по пять-шесть минут. Все говорили, что дочерей нет дома и где они – неизвестно, хотя, как я убеждалась все больше, они все прекрасно знали, просто не хотели мне говорить.

Лицо Эмили преследовало меня неотступно, как наваждение, я покупала газеты, а стоило матери заснуть – пробиралась вниз, к телевизору. Я вчитывалась в газетные страницы, вглядывалась, как Нарцисс в свое отражение, в экран, с которого безутешные друзья говорили, какая она была добрая и красивая.

Несколько раз появилась Ники со своими душещипательными рассказами о дружбе с Эмили, хотя, насколько мне известно, особо близки они не были, – но кто откажется ее выслушать? Репортеры тоже называли Эмили хорошей девушкой, доброй девушкой, чудесной девушкой: такой, какой и я когда-то мечтала стать. Интересно, окажись я на ее месте, сказали бы они то же самое обо мне? И была ли она и впрямь хорошей, доброй и чудесной?

Те из нас, кто никуда не исчезал, перешептывались друг с другом – хор под руководством Ники, звонившей мне ежедневно. Я затаив дыхание снимала трубку, ожидая, что это кто-нибудь из троицы. Ники рассказывала о телефонных разговорах, подслушанных ею по параллельной трубке, о версиях, которыми делились матери после третьей-четвертой рюмки на ночь, когда дочери, притаившись на верхней площадке лестницы, их подслушивали.

Была версия несчастного случая: девушка взобралась на дерево, рухнула через дупло в полый ствол, ее завалило листьями, и тело осталось там гнить. Ники недоверчиво качала головой.

– Эмили была не из тех, как лазит по деревьям. Ее ногти всегда были идеальными.

Обезумевший отец, мать, пребывавшая в таком ужасном состоянии, что даже говорить не могла… их лица с глазами, запавшими от горя, пробивались сквозь сетку помех на экране телевизоров и казались вполне реальными.

Возникали и еще более диковинные версии, набиравшие силу с каждым новым пересказом. Пентаграмма, вырезанная на коре дерева; письмо с расплывшимися, не читаемыми от слюны и желудочного сока буквами, засунутое ей в горло. Время от времени всплывало имя мисс Баучер. «Ведьма», – говорили люди, закатывая глаза, рассуждая о проклятиях и смеясь над собственными предположениями. Мы узнавали то, чего не могли еще понять в силу возраста (хотя сами не отдавали себе в этом отчета), хотя рассуждали об этом с видом умудренного хладнокровия: о том, как полиция берет пробы для теста ДНК изо рта и интимных мест; о бесстыдно обнаженных полостях организма, о фиолетовых синяках, оставшихся от чьих-то пальцев на бледной коже рук.