Фурии

Зашуршала сматываемая лента; я открыла блокнот и, сгорая от любопытства, села на край кровати. И тут же его захлопнула. Что, если?.. Я посмотрела на Робин, поглощенную лентой, и снова открыла блокнот. В нем оказалась сложенная пополам газета. «Наша дорогая Эмили, – гласил заголовок на первой полосе. – Необходимо найти ее убийцу».

– Готова? – спросила Робин. Я кивнула, и она засунула кассету в мой старый магнитофон.

Шелест продолжался, минуты шли. Мы сидели в тишине, глядя то друг на друга, то на проигрыватель.

– Там ничего нет, – сказала я.

– Ш-ш-ш.

– Эмили, – раздался из проигрывателя голос декана. Мы застыли. – Минута в минуту.

– Здрасьте, сэр, – послышался девичий голос. Немного сдавленный. Чуть более хриплый, чем у меня, и пониже, позвучнее. Естественно.

– Я же говорил, зовите меня Мэтью, – откликнулся он. Снова шорох, кто-то поправляет микрофон. – Как поживает любимая ученица?

Я вздрогнула: знакомые слова, с ними он обращался ко мне. Робин подняла голову, блеснули темные глаза, как в тот вечер – вечер ритуала. Я почувствовала, что у меня перехватывает дыхание, что я не одна, возникло ощущение полета, воспоминание о страшном – и назад, к магнитофону.

– Хорошо, благодарю вас, – вновь прозвучал голос Эмили, глухо, с неким подтекстом, смысла которого я не могла понять.

– Прекрасно, прекрасно. Рад слышать. – Откашливание. Нервное. – Ну так как, удалось обдумать то, о чем мы говорили?

Молчание, долгое и нервное. Я посмотрела на Робин, кожа на шее и руках пошла пупырышками.

– Робин… – начала я. Она прошептала нечто, похожее на «не надо», хотя к кому это было обращено, ко мне или к Эмили, не поняла.

– Я не смогу, сэр, – проговорила наконец Эмили. – То есть я хочу сказать… не хочу.

Я услышала долгий скрип закрывающейся двери приемной, обозначающий время – шесть вечера, знакомый звук, сигнализирующий о начале наших вечерних посиделок. Декан снова откашлялся, прочистил горло.

– Могу ли поинтересоваться, что заставило вас передумать?

– Просто… это неправильно. – Очередная пауза. – И по совести говоря, мне кажется, с вашей стороны несправедливо задавать такие вопросы.

Мне почудилось, что я услышала звук шагов миссис Коксон в коридоре, впрочем, не уверена. Может, дело просто в том, что я слишком хорошо знаю распорядок ее действий; и голос его хорошо знаю – этот мягкий тембр, когда он говорит со мной.

– Ох, Эмили… Мне очень жаль! А я-то надеялся…

Микрофон снова зашуршал, и после – ничего. Полная тишина, только пустая пленка крутится. Мы с Робин тупо смотрели на магнитофон, дожидаясь, когда вращение остановится с глухим мертвенным щелчком.

Робин дрожащими руками, бледная как мел, открутила ленту назад и снова запустила запись. Она взяла полупустой стакан, поднесла ко рту, но пить не стала. Я догадалась почему: чтобы не выдать дрожания губ, проглотить слезы.

Я потянулась к ней – она, точно ошпаренная, отпрянула назад.

– Он… – начала Робин и посмотрела на меня, беспомощно, взывая к пониманию.

– Он – что? – прошептала я, хотя ответ, видимо, знала.

Она отвернулась, посмотрела на кассету, затем вновь перевела взгляд на меня.

– Глупая сучка, – сказала она. – Глупая, глупая сучка.

Я вцепилась в край кровати и закрыла глаза. «Ненавижу тебя, – подумала я, и тут же: – Может, она и права».

Глава 13

Я искоса посмотрела на Робин: слегка откинув голову назад, та перерисовывала что-то со страницы, вырванной из старого учебника по медицине. Я всегда любила слова, имеющие отношение к анатомии, медицинские термины – или, по крайней мере, полюбила их с тех пор, как проводила время в больнице, прислушиваясь, с какой решительностью произносит их медицинский персонал, словно сами эти термины способны принести исцеление; а в этом учебнике было полно самых лучших из них. Я повторяла их про себя, один за другим: подключичная, гортанная, плечевой сустав, сонная артерия, рассечение… Блокнот Робин пестрел подобного рода рисунками («Хорошая практика», – говорила она), но без названий. Их-то я и переписывала в дневник, восполняя пробелы.

– Где они?

Она оторвалась от блокнота, закинула прядь волос за ухо.

– Придут.

Я отхлебнула кофе. Он остыл. Вылила содержимое на землю, смяла, наступив, бумажный стаканчик, отбросила его на шпалы. Послышался ровный стук колес приближающегося поезда. Робин вернулась к своим зарисовкам, а я смотрела на поезд, один пустой вагон за другим, окна золотятся при рассеянном свете утренней зари.

С тех пор как мы нашли запись, Робин была необычно спокойна, но в самом этом спокойствии ощущалась какая-то напряженность, ощущалась почти физически («Словно Эмили вернулась в нашу компанию», – с завистью думала я). Я наматывала на палец шнурок, который нашла на берегу; наматывала и наматывала, пока ладонь не онемела.

Послышались шелест листьев и треск веток под ногами. Из рощи вышли Алекс и Грейс и, не говоря ни слова, сели по обе стороны от нас. Вдали ядовитыми цветами мерцали огни города. Алекс откашлялась и посмотрела мимо меня на Робин, все еще занятую своими рисунками.

– Так что случилось? – спросила она наконец.