Фурии

– Кое-кто выдвигает версию, – продолжала Аннабел, – будто Артемизия – это итальянская художница, сильно опередившая свое время, – каким-то образом связана с основательницей нашей школы. Действительно, последние шесть месяцев перед гибелью мисс Баучер провела во Флоренции и приобрела немалую известность в кругу музейщиков и меценатов, так что, скорее всего, дороги их так или иначе пересекались. Насколько часто, однако же, остается только гадать. Может, это всего лишь байки, столь популярные в нашем узком кругу. – Она откашлялась, посмотрела на Грейс и улыбнулась: та ответила ей такой же улыбкой, непринужденно, явно не испытывая того страха, который, как мне казалось, должна была – как и я – испытывать. – Говорят также, что она, то есть мисс Баучер, вдохновила Шекспира на создание «шотландской драмы»: при этом, как могли бы предположить ее палачи, она стала прототипом не одной из злых вещуний, которые предсказывают судьбу Макбету и Банко, но самой леди Макбет, вокруг которой и вращается все действие трагедии.

Однако же я отвлеклась, – сказала она, поворачиваясь к картине. – Иные критики утверждают, что эта работа стала откровенным воплощением стремления Артемизии к мести. Жертва насилия, жертва предательства со стороны близкого друга, Артемизия – опять-таки по мнению многих из тех, кто ищет в картине личные мотивы, – написала убийство Олоферна, выражая переполнявшие ее чувства гнева и оскорбленного самолюбия.

Она убрала картину с мольберта, и за ней открылась другая, сходная по теме.

– А это Караваджо, то же самое убийство: смерть Олоферна в объятиях Юдифи. Но обратите внимание, – Аннабел указала своим костлявым пальцем на героиню, – какие у нее нежные руки. Какое растерянное выражение лица. Внутренние сомнения? – Аннабел покачала головой. – Караваджо изображает не отвагу… – Она запнулась, подыскивая нужное слово. – Он изображает силу духа, необходимую женщине – представительнице «слабого» пола, поставленной в неравное положение, по крайней мере физически, для совершения подобного акта. А у Артемизии мы видим сам акт, во всей его завершенности. Огромный кулак Олоферна, занесенный над служанкой Юдифи, исполненное решимости и воли выражение лица самой Юдифи, залитое кровью тонкое ожерелье на ее шее, пальцы, вцепившиеся в волосы… Она осознает, какая сила – физическая и эмоциональная – требуется женщине, чтобы отомстить мужчине.

Аннабел посмотрела на Робин, потом перевела взгляд на меня. Возникло ощущение, словно меня раздевают, будто она проникает во тьму, притаившуюся в моих глазах, и я поспешно повернулась к картине.

– Обратите также внимание, – продолжала Аннабел, – на различие в изображении служанок. У Караваджо это просто старая карга, наблюдающая за тем, что совершает ее гораздо более молодая хозяйка. А у Артемизии это союзницы, действующие заодно в схватке с мужчиной. По легкой улыбке, которой они обмениваются, пробираясь в шатер Олоферна, явно видишь: они что-то замышляют, о том же говорит взгляд, каким они обмениваются, когда он впадает в зловонный пьяный ступор.

Она снова поставила картину Джантилески поверх картины Караваджо.

– Иными словами, Артемизия изображает убийство Олоферна не просто как гибель мужчины – жертвы разъяренной женщины, представляющей собой один из самых устрашающих архетипов. Не в меньшей степени в этой картине воплощена немилосердная сила женской дружбы, тех секретов, которыми женщины обмениваются между собой в минуты, когда мужчины ничего вокруг себя не видят.

Робин слегка подвинулась, и я почувствовала прикосновение ее руки; жар в голове, мурашки, точь-в-точь как после убийства, когда мы мчались по окраине города, громко стуча каблуками по асфальту. Прошло совсем немного времени, и над домом черными струйками пополз дым. Тишину ночи разорвал треск и последовавший за ним вой сирен. Какое-то время в воздухе стоял сладковатый запах, как от костра, вскоре сменившийся кислым запахом горящей пластмассы.

Дом обвалился, и напряжение между нами начало спадать. Да, убили его они, но спичку, от которой сгорел дом, подожгла я, а вместе с домом канули в небытие и подозрения декана насчет девушек. Насчет всех нас. И за пределами дома они уже казались мне абсурдными. Или, по крайней мере, перестали иметь какое бы то ни было значение.

Мы сидели на набережной, хохоча, кидаясь чем попало и вообще всячески привлекая к себе внимание. Вместе с Робин мы зашли в сувенирный магазин и принялись трещать детскими погремушками, опрокидывать на пол ведерки с песком, провоцируя хозяина выставить нас за дверь и тем самым обеспечить нам алиби: он не скоро забудет, что мы к нему заходили. Непонятно, правда, почувствовал ли старик что-то неладное, как-то искоса он на нас поглядывал и все никак не решался попросить уйти. И когда Робин взяла с полки сувенирную зажигалку и сунула ее себе в карман, ничего не сказал, и когда я положила на прилавок фунтовую монету, надеясь, что Робин этого не заметит, – тоже.