Фурии

И ведь действительно говорили. У всех (кроме, естественно, нашей четверки) была своя версия случившегося. Все вспоминали, как он дотронулся до руки или, хуже того, до колена безутешной девушки, рыдавшей за партой в классе; как отпускал комплименты тем, кто считал себя дурнушками; как наставлял их не слушать глупых мальчишечьих слов, уверяя, что в недалеком будущем они встретят мужчину, который поймет и оценит их… Говорилось все это тогда с добрыми намерениями (теперь-то я, конечно, это понимаю), но в холодной атмосфере подозрительности любое добро таило в себе угрозу, благодеяние оборачивалось злом.

Одно то, что все поверили лжи – нашей лжи, – укрепляло Робин в убеждении, будто призванные нами некоторое время назад фурии на нашей стороне.

– Это созвучно их философии, – заявила она. Мы вчетвером прогуливались по двору школы. Лучи весеннего солнца отражались от крыш зданий.

– Тихо! – прошипела Алекс. Я перехватила беглый взгляд, который она бросила на Грейс, в нем сквозило беспокойство. Легкомысленный, беззаботный тон Робин, кажется, поколебал ее обычную уверенность.

У меня тоже были некоторые сомнения по поводу позиции Робин – хотя, признаться, тени фурий все еще будили меня по ночам, по всему телу пробегала сильная дрожь, живот сводило, я ощущала запах гниющей плоти. Порой казалось, что Робин меня провоцирует, подталкивает вслух сказать о том, что мы совершили. Глаза ее время от времени, утрачивая обычный блеск, леденели, и голос звучал глухо, как из-под маски. Возникало ощущение, будто что-то чужое, непонятное распирает ее изнутри.

Но при всех моих сомнениях сама идея была утешительной, а пламенная вера Робин – заразительной. Ибо ужас содеянного нами – мы остановили бьющееся сердце, мы пролили невинную кровь, и это по сей день не дает мне спать спокойно – настолько невообразим, что переместить его в царство фантазии, превратить в сказку значило облегчить бремя, по крайней мере на какой-то срок. «Может, она права», – думала, а вернее, молилась про себя. Я слышала, открывая учебник на странице с портретом Бодри «Шарлотта Корде», как Робин шепчет так, чтобы не услышала стоявшая всего в нескольких футах от нас Аннабел: «Она – одна из нас». Я почувствовала, что заливаюсь краской, и увидела, что Аннабел улыбается: слава богу, не услышала.

– Возможно, мы никогда не узнаем, – продолжал директор, – как и почему этот страшный удар обрушился на одного из нас…

Из дальнего угла зала, где стояла одна из учениц старших классов, с которой я не была знакома, но чьи зеленовато-голубые глаза и проколотая ноздря меня всегда восхищали, донесся громкий возглас. Девушка пристально смотрела на директора, ее голос эхом пронесся по залу:

– Мы уже знаем!

Стоявшая позади нее Аннабел, сложив руки на груди, опустилась на место. Выражение ее лица под взглядами каменных ангелов оставалось совершенно бесстрастным. Она единственная среди преподавателей не смотрела по сторонам – только прямо перед собой. Единственная, кто на мгновение улыбнулся, когда девушка выкрикнула: «Он убил Эмили Фрост!»

Я поймала взгляд Робин, ускользающий, едва заметный; она была мертвенно-бледна (все никак оправиться не может, подумала я. Впрочем, с того самого вечера, когда произошло убийство, нас всех время от времени накрывали воспоминания, и тогда кровь в жилах застывала). Директор откашлялся и призвал к прядку; преподаватели, стоявшие вдоль стен зала, хранили молчание.

– Мы не можем гадать…

– А тут и гадать нечего! Мы все знаем, что это его рук дело! – проорала еще одна школьница.

Первую поддержка явно ободрила.

– Он – убийца.

– Сядьте, – бросил директор, но как-то устало, и это побудило многих вскочить на ноги. Он повернулся к хормейстеру, дирижировавшему реквием, однако выкрики «Убийца! Убийца!» заглушили хор. Они становились громче, настойчивее, и вот уже все школьницы повскакали с мест.

Все, кроме нас четверых. Не могу сказать, подействовало ли само слово, или его немилосердное скандирование нашими сверстницами, или осознание того, что мы спровоцировали нечто такое, что самым устрашающим образом расползалось во все стороны, выходило из-под контроля, становилось чем-то большим и невообразимо жестоким, гораздо более жестоким, чем мы могли себе представить. А ведь все могло быть просто: пустой стул, поминальная служба. Я закрыла глаза, молясь, чтобы руки перестали трястись.

Робин откашлялась в рукав. Я с беспокойством посмотрела на нее. Она потянулась ко мне и изо всех сил, так что костяшки пальцев побелели, стиснула мне руку, потом наклонилась и спрятала лицо в ладонях. «Она что, плачет?» – подумала я. Не может быть. «Не надо, – молча умоляла я ее, – не надо», не сразу заметив, как под заштопанным рукавом блейзера мелькнула улыбка, а зубы впились в ладонь, чтобы унять смех. Когда запел хор, она согнулась пополам, плечи ее дрожали.

«Да что с тобой? – подумала я. – В этом нет ничего смешного. Решительно ничего».