Фурманов

Он мне снова: «Иди-ка, — говорит, — в люди», то есть жизнь узнавать. Я и пошел. С тех пор многое узнал. А особенно в годы революции: тут я 1600 постов и должностей переменил — кем только не был: переплетчиком, наборщиком, чернорабочим, редактором фактическим, бойцом рядовым у Буденного в эскадроне… Что я видел у Буденного — то и дал… Вижу, что не дал я там вовсе политработника, не дал вообще многого о Красной Армии, дам, если сумею, дальше.

…А я ведь как вырос: в условиях тончайшей культуры, у француза-учителя так научился французскому языку, что еще в отрочестве знал превосходно классическую французскую литературу. Дед мой — раввин-расстрига, умнейший, честнейший человек, атеист серьезный и глубокий. Кой-что он и нам передал, внучатам. Мой характер — неудержим, особо раньше, годов в 18–20, хуже Артема был (Артема Веселого. — А И) А теперь мыслью, волей его скручиваю. Работа — главное теперь мне, литературная работа…

А потом речь пошла на самые различные темы. Бабель спрашивал совета, стоит ли вставлять в «Конармию» образы политработников, и жалел о том, что он не повстречался с Фурмановым на фронте. Фурманов просил подробнее рассказать о конармейцах, о том, как достигает Бабель такого предельного лаконизма, об оттенках юмора на его творческой палитре и жаловался на то, что юмор не удается ему самому, а Бабель возражал и приводил запомнившиеся ему эпизоды из «Чапаева».

О критических замечаниях Бабеля Фурманов вспоминал не раз. 1 января 1926 года в своем дневнике он писал (это была одна из последних записей Фурманова): «Помню, Бабель как-то говорил мне: «Вся разница моих (бабелевских) очерков и твоего «Чапаева» в том, что «Чапаев» — это первая корректура, а мои очерки — четвертая». Эти слова Исаака не выпадали из моего сознания, из памяти. Может быть, именно они отчасти и толкнули на то, чтобы я кавказские очерки — материал, по существу, третьестепенный — обрабатывал с такой тщательностью». Фурманов не обижался на справедливую критику, всегда использовал ее для улучшения своих произведений В этом отношении особенно интересно его письмо к А. М. Горькому в ответ на замечания Алексея Максимовича по поводу «Чапаева» и «Мятежа».

Фурманов долго не решался послать свои книги Горькому Конечно, ему хотелось узнать мнение любимого писателя, мнение, которое даже в случае суровой критики было ему дороже всех похвал. И все же этой критики он боялся. Наконец, преодолев все колебания, он отнес толстую бандероль на почту. С трепетом душевным сделал надпись: «Sorrento. Macsimo Gorki».

И потерял спокойствие душевное на много дней. Да и хватит ли у Горького времени прочесть его книги? Небось книг от писателей он получает тысячи.

Ответ пришел. И скорее, чем он ожидал. По возбужденному лицу его Ная поняла, что случилось что-то необычайное. Он прошел в свою комнату и заперся. Надел очки, которыми стал в последние месяцы пользоваться все чаще, читал и перечитывал письмо, написанное почти печатным горьковским почерком.

Горький писал: «Как читатель я, разумеется, скажу вместе с тысячами других Ваших читателей: и «Чапаев» и «Мятеж» интереснейшие и глубоко поучительные книги, Дмитрий Андреевич». Но, разбирая их досконально (Фурманов поразился, с какой скрупулезностью он читал, обращая внимание на каждую строку, на каждое слово!), Горький сделал много суровых критических замечаний. Основная его мысль заключалась в том, что историческое и идеологическое значение книг Фурманова превышало их значение художественное.

«Рассказываете, как очевидец, но не изображаете, как художник».

Некоторые замечания как бы перекликаются с критическими замечаниями Бабеля: книги «написаны не экономно, многословно, изобилуют повторениями и разъяснениями. Разъяснения эти — явный признак Вашего недоверия к себе самому, да и к разуму читателя…

В рассказе масса совершенно лишних деталей, затягивающих его. А рядом с этим в описаниях, в характеристиках людей чувствуется и Ваше умение наблюдать и умение схватить главное, характерное. Это уже доказательство талантливости, признак дарования. Это очень подкупает читателя в Вашу пользу, а мне дает право предъявить к Вам требования строгие. Вы можете и должны писать хорошо… Не верьте никому, кроме самого себя, своей воли, своего разума и чести коммуниста-художника… И не бойтесь противоречий, не сглаживайте их, нарушая правду. Многие, очень многие из начинающих литераторов жалуются мне на мучительность противоречий, создаваемых текущей действительностью. Но Вы должны знать, что эти противоречия заложены в ней, в действительности, в корнях ее, а не в Вашей натуре. Вы живете действительностью будущего, желаемого, современность же все еще «редиска», только с поверхности красненькая.

Безбоязненно вскрыть белую и черную сердцевину «редиски» Вы умеете — об этом убедительно говорят обе книги.

Мне приятно было прочитать Ваше заявление: «работаю внимательней, осторожнее, все больше предъявляю к себе требований».