Фурманов

21 января весь наш народ испытал огромное горе. Умер Владимир Ильич Ленин.

На другой день Дмитрий Андреевич собрал нас, молодых поэтов, у себя в Госиздате. Он не говорил никаких речей. Они были не нужны сейчас, эти речи. Он только просил нас сохранить высокую поэтическую ответственность в стихах, посвященных Ильичу. «Чтобы они были достойны Ленина, — сказал Фурманов. — Вы понимаете — достойны Ленина».

Глядя на его скорбное волевое лицо, мы учились умению сохранять присутствие духа в самые тяжелые минуты.

Мы решили подготовить сборник стихотворений о Ленине. И еще приняли одно решение по предложению Фурманова: стихи, написанные в эти дни о Ленине, не подписывать своими фамилиями, а именем коллектива: МАПП (Московская ассоциация пролетарских писателей).

В решении этом было что-то очень строгое и благородное.

Так четырьмя буквами МАПП была подписана и моя «Баллада о Ленине и Ли Чане», первое мое большое стихотворение, увидевшее свет на страницах журнала и одобренное Фурмановым и Безыменским.

Фурманов уже не писал стихов, но высокой поэзией проникнуты те записи, которые он сделал в эти дни в своем дневнике;

«Я шел по красным коврам Дома Союзов — тихо, в очереди, затаив дыханье, думал:

«Сейчас увижу лицо твое, Учитель, — и прощай. Навеки. Больше ни этого знакомого лба, ни сощуренных глаз, ни голой, круглой головы — ничего не увижу».

Мы все ближе, ближе…

Все ярче огни — электричеством залит зал, заставленный цветами. Посреди зала, на красном — в красном — лежит Ленин: лицо бело как бумага, спокойно, на нем ни морщин, ни страданья — оно далеко от тревог, оно напоминает спокойствием своим лицо спящего младенца. Он, говорят, перед смертью не страдал — умер тихо, без корч, без судорог, без мук. Эта тихая смерть положила печать спокойствия и на дорогое лицо.

Как оно прекрасно, это лицо! Я знаю, что еще прекрасней оно потому, что любимое, самое любимое, самое дорогое. Я видел Ильича последний раз года два-три назад. Теперь, в гробу, он бледней, худей — осунулся вдвое, только череп — крутой и гладкий, — как тогда, одинаков. Вот вижу со ступенек все лицо, с закрытыми глазами, потом ближе и ближе — вот одна впалая щека и ниже ее чуточная бородка. Брови, словно приклеенные, четко отделяются на бледном лице — так при жизни они не выступали — теперь кажутся они гуще и черней…

Движется, движется человеческая цепочка, слева направо, вокруг изголовья, за гроб. Виден только череп… Блестит голой, широкой покатостью… И дальше идем — снова щека — другая, левая… Идем и оглядываемся — каждому еще и еще хоть один раз надо взглянуть на лицо, запечатлеть его в памяти, до конца дней запомнить. И снова по красным коврам идем проходами, коридорами Дома Союзов — выходом на Дмитровку. А у крыльца — толпа: тысячная, стотысячная ли она, не рассмотреть: кругом толпа, до Дома Советов, до Тверской, по Дмитровке — везде она волнуется, ждет очереди отдать последний поклон покойному вождю, любимому Ильичу…»

Он стоял в почетном карауле, потом с толпой несколько раз проходил вместе с другими мимо гроба, вглядываясь в лицо Ильича. Бродил по городским улицам, стоял у костров, прислушивался к тому, что говорят в народе о Ленине.

На похороны Ильича, на Красную площадь, мы шагали вместе, в одном строю. Митяй бережно поддерживал совсем, казалось, ослабевшую Наю. Старая, кубанская папаха его и густые брови обындевели на морозе. Потом я проводил их домой, на Нащокинский. Не произнесено было ни слова.

Фурманов вернулся домой совсем разбитым. В эту ночь он не мог заснуть. Он опять разговаривал со старым, верным дневником:

«Ленин умер… В эти минуты остановилась вся жизнь. Неведомые голоса пели похоронный гимн, телеграфные ленты выстукивали: Ленин умер, Ленин умер. Нам осталось многое сделать, труден будет наш путь, но в руках у нас зажженный учителем светильник — он разрезает мрак. В руках у нас резец — он рассекает скалы, он прокладывает путь. В мозгу нашем — опыт великого учителя, в сердцах наших — его неутомимость, гнев ко злобствующему, враждебному миру и высокая, безмерная любовь к человечеству, к труду, к тому, во имя чего он жил, ради чего ушел преждевременно от жизни.

Прощай, Ильич — самый любимый, самый нужный человечеству!»

43

Зная предельную фурмановскую оперативность и точность, его не щадят, загружают десятками обязанностей.

Он участвует почти во всех обсуждениях новых произведений пролетарской литературы. Проводит юбилейный вечер Александра Серафимовича. Руководит всей организационной работой ассоциации, многочисленными совещаниями с «Кузницей», «Лефом», совещаниями, на которых много излишней заседательской суетни, суесловия, шумихи. Без Фурманова этой суетни было бы во много раз больше.

Вместе с Юрием Либединским занимается проблемами национальных литератур (в то время в МАПП входило много национальных секций, кстати сказать, впоследствии одной из них, татарской, руководил Муса Джалиль).