Фурманов

«Ближе к живой конкретной современности!»

«Да здравствует пролетарская романтика!»

«Необходимы эпические произведения вровень эпохе…»

«Надо расширять и углублять содержание и работать над новой, синтетической формой».

«Мы боремся с застоем, перепевами самих себя, крайним увлечением формой».

«Существующие формы — лишь исходные точки для пролетарского писателя в деле создания новых форм».

«Футуризм — гаубица, из которой можно стрелять в любую сторону».

«К литературе нельзя относиться мистически — это орудие борьбы».

«Довольно политической безграмотности литераторов!»

«Помогайте массам понять революцию».

«Давай историческую перспективу!»

«Стойте ближе к РКП».

«Надо смотреть на жизнь глазами рабочего класса».

«Мы против сектантства».

Замечательная запись, особенно остро звучащая в наши дни огромного роста мемуарной литературы:

«Человек, ударившийся в воспоминания, иной раз напоминает токующего глухаря: так залюбуется собою, так себя обворожит своими же собственными песнями, что хоть ты голову ему снимай — не шевельнется. Воспоминания обычно владеют человеком настойчивей, нежели он сам овладевает ими: воспоминания всплывают как бы непроизвольно, сами по себе, выскакивают, словно пузырьки по воде: раз, два, три, четыре… И до тех пор, пока ты созерцательно отдаешься своим воспоминаниям, — сделай милость, вспоминай что хочешь, вреда от этого нет никакого.

Но если задумал воспоминаниями своими поделиться на сторону, тем паче ежели надумал их написать, — тут уж ими, воспоминаниями, следует активно овладеть, из всего воспоминаемого отобрать самое ценное и важное, отбросить второстепенное, как бы навязчиво ни томило оно в мыслях, как бы тебя ни волновало. Больше всего опасайся к крупным событиям подходить с мелким масштабом; приподнимаясь на цыпочки, глядеть через плетень и воображать, что видишь целый мир. Бойся и того, чтобы в центре излагаемых событий непременно выставить себя' смотрите, дескать, какой я молодец, эва каких геройских дел натворил. От такого самовосхваления отдает всегда тошнотворной пряностью, рябит в глазах, звенит в ушах — словом, нехорошо себя чувствуешь…

Не про то я здесь говорю, что «стыдно», «нехорошо» говорить о своих поступках, — это чепуха, отчего же не сказать? Но в этом деликатном вопросе очень много значит — как сказать?..»

Своеобразные заповеди Фурманова, взятые нами из его дневников, речей, высказываний, писем, составляют законченную эстетическую программу, сохраняющую всю свою боевитость и в наши дни, действенную и сегодня, как «старое, но грозное оружие».

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ

«МЯТЕЖ». ПОЕЗДКА В КРЫМ.

ЛИЦОМ К ОГНЮ

42

10 ноября 1923 года Фурманов, заканчивая большое письмо старой своей приятельнице Марте Хазовой, сообщил ей: «Начал книгу о «Мятеже». И страниц 50 уже написал…»

В письме этом делился он с Мартой сокровенными мыслями своими о самом характере творческого процесса, о «духовном равновесии», которое следует сохранять, работая над книгой.

«Духовное равновесие — это, конечно, совсем не то, что называем мы «покоем души», мирно-беззаботным, кротким состоянием. Можно быть возбужденным до последнего предела, можно кипеть кипучей радостью или негодованием, можно (и должно!) быть потрясенным до основания — и все это на пользу настоящему, глубоко содержательному процессу творчества. Больше того — без этой потрясенности немыслимо самое творчество, ибо оно не что иное, как собственное художественное выражение суммы мыслей, чувств и состояний, которыми ты взволнован. Но это состояние должно как раз содержать в себе элементы того произведения, над которым работаешь. Это потрясенное состояние должно собой представлять ту сдобренную почву, из которой подымутся колосья литературного труда…»

Работа над «Мятежом» глубоко волновала писателя. Он снова читал и перечитывал дневники свои и записные книжки. Ему казалось, что он опять дышит воздухом Семиречья, что он снова находится в самой гуще тех минувших классовых схваток с противником.

Записи непосредственного участника событий он проверял огромным фактическим, документальным материалом. Ведь на этот раз он не был Клычковым, он был Фурмановым — и автором и главным персонажем, объединенными в одном лице. Это накладывало на него особую ответственность.

«Я пользуюсь, как и при писании «Чапаева», своими записными книжками, кой-что оттуда даже списываю целиком, доподлинно, не изменяя ни единого слова. Но больше — перерабатываю, пишу заново…»

Он детально проштудировал десять толстых томов верненского процесса, делая пространные выписки.

Он изучил материал о национальном движении на Востоке, о борьбе с басмачеством в Фергане, о политической работе среди населения и в армейских соединениях. Наметил подробные темы каждой главы, день за днем, событие за событием.