Фурманов

«Теперь все выписки просмотрю, взвешу, обдумаю, скомпоную мысленно в одно целое; прикину примерную последовательность изложения и — айда! Писать! Опять, как перед «Чапаевым», занимет дух. Опять растерялся, не знаю, в каком лице, в какой форме повествовать, как быть с историческими документами… В процессе работы потом прояснится. Совладаю бесспорно, и не думаю и мысли нет, что не удастся…»

Это легко сказать «айда! Писать…» Но снова и снова возникает перед ним вопрос:

«Как писать? Этот вопрос стал передо мною, как и тогда, когда зарождался «Чапаев». Не знаю. Право, не знаю. Повестью? Но там будет немало подлинников-документов. А ежели сухим языком ученого исследования — и не гожусь я для таких работ, да и неловко малость давать «историческое исследование» того события, в котором играл весьма видную роль. Очень опасаюсь, как бы не вышло бахвальства. А с другой стороны, не хочу и совсем замалчивать наши заслуги и затемнять правду наших дел. Полагаю, что чуть-чуть поможет здесь предисловие — в нем будет оговорка: «не хвалюсь, мол, а правду говорю — попробуйте доказать, что все это, рассказываемое мною, было не так»… А поведу рассказ от первого лица, от себя…»

И вот уже долгие вечера и ночи заняты работой над «Мятежом». Ночи. Потому что днем — служба, Госиздат, встречи с товарищами, беседы с «молодыми», выступления…

Именно в эти дни он повесил на дверях квартиры знаменитое свое, не без юмора написанное предупреждение:

«1. По воскресеньям ко мне прошу не ходить, я очень занят, не мешайте работать.

2. Приходите не чаще 2 раз в месяц:

1. Между первым и пятым числом.

2. " 15-м и 20-м.

3. Только от 5-ти до 7-ми.

Примечание: В экстренных случаях особая статья, тут можно в любой час».

Трудно выдержать подобную нагрузку, тем более что начинают беспокоить глаза (рецидив старой болезни), приходится пользоваться очками… Но они по-молодому горят, эти темно-карие глаза его, когда он в редкие часы передышки читает нам отдельные главы, которые кажутся ему написанными лучше, чем «Чапаев».

«Занят только «Мятежом»… Только «Мятеж», он один…» Особенно волнует его проблема соотношения документального исторического материала с художественным вымыслом.

В первоначальных набросках намечалась и любовно-романтическая линия.

«Ввести такой элемент: Мамелюк, влюбленный в Наю, желающий овладеть ею и, следовательно, избавиться предварительно от меня, тайно пробирается в крепость, изменяет нам и подговаривает всех нас арестовать, расстрелять, а для виду арестовать и его. Тот, кому он это в крепости говорил (положим, Караваев), впоследствии на следствии все открывает, и Мамелюка сессия арестовывает. На суде он все откровенно рассказывает, говорит о пламенной любви своей к Нае. Его приговаривают к расстрелу. Ная молит меня спасти его. Грубая сцена ревности, и мой гнев на ее просьбу, укоры: «Он же изменник, подумай, за кого ты просишь! Надо в таких случаях забыть о личных симпатиях. Дело и борьба выше всего! Его надо расстрелять…»

Он делился с Анной Никитичной своими планами. Сначала эта «лирическая» версия понравилась ей. Чего греха таить, ей нравилось, Нае, быть эдакой литературно-романтической героиней (как в «Чапаеве», так и в «Мятеже»). Но потом она согласилась с Митяем, когда он снял всю эту «линию».

Получалась она примитивной, мелодраматически-сентиментальной и никак не вязалась со строгим исторически-документированным изложением.

Не желая уделять слишком много внимания своим личным отношениям с женой, из чувства внутреннего такта Фурманов не включил в роман и лирическое обращение к Анне Никитичне, которое писал он в крепостной камере в ожидании расстрела. А об этом как раз можно и пожалеть. Оно, обращение это, обогатило бы только образ комиссара, сделало его многограннее.

Ведь при всей своей автобиографической индивидуальности образ самого Фурманова в романе имеет большое обобщенное значение. Это не всегда замечали критики романа, в особенности критики несправедливые.

Несомненно, и «Чапаев» и «Мятеж» связаны одной идеей. «Чапаев» — это повесть о герое из народных «низов», который идет к большевизму, идет к сознательной защите революции под влиянием партии, представителем которой был комиссар Клычков — комиссар Фурманов. «Мятеж» — это повесть о том, как партийная воля направляет на правильный путь несознательную массу, которую хотели использовать враги против революции, против пролетариата. Проблема большевистского воспитания занимает ведущее место в той и в другой книге. Особенно ярко раскрыто в «Мятеже» сочетание большевистской решимости и непримиримости с большим тактом в подходе к массам.

«Мятеж», — как писал позже Серафимович, — это кусок революционной борьбы, подлинный кусок, с мясом, с кровью, рассказанный просто, искренне, честно, правдиво и во многих местах чрезвычайно художественно».

Но до выхода «Мятежа» в свет оставались еще долгие недели.

Заслуженный успех «Чапаева» открыл Фурманову двери всех редакций.

Ему заказывают рассказы, очерки, фельетоны, стихи. Его приглашают участвовать в редколлегиях.