Фурманов

Да и сам Фурманов в рецензии на первую книгу «Красной нови» (1921) писал: «Можно только приветствовать, что в художественных произведениях и в литературно-критических очерках ясная линия реализма, совершенно чуждого крикливым и дешевым забавам неистовых футуристов и имажинистов, пытающихся внутреннюю пустоту скрыть под размалеванной внешностью».

Положительным в деятельности Воронского являлось и требование высокого качества принимаемых в журнал произведений.

Но Воронский, как отмечал впоследствии в своем дневнике Фурманов (отражая взгляды мапповцев), рассматривал творчество писателей-«попутчиков» «исключительно как мастеров слова, оставляя за бортом сторону идеологическую». В подобной оценке Фурманова было некоторое преувеличение, возникшее в пылу острой полемики, но ослабление идейной требовательности к писателям, несомненно, сказывалось в ряде критических статей Воронского, часто противоречивых, порой не соответствовавших собственной его редакторской практике.

В статье своей «О пролетарском искусстве и о художественной политике нашей партии» Воронский отстаивал ошибочное положение о невозможности создания пролетарской литературы и искусства в период переходный от капитализма к социализму.

В известной мере этим и объяснялся его весьма скептический подход к произведениям молодых пролетарских писателей, в том числе и Фурманова.

Но теоретические споры Фурманова с Воронским развернулись значительно позже. А сейчас неудача с первой повестью сильно обескуражила Дмитрия Андреевича и нашла, конечно, отражение свое на страницах дневника.

«Досадно, грустно, зло… — записал Фурманов. — К Этому еще примешалось чувство негодования на Воровского как на личность. Я не переваривал его всегда, насколько знал его в Иванове и там встречался…

В этой области, значит, пока неудача. Рукопись снова у меня на руках. («Красный десант» был вскоре опубликован в историческом журнале «Пролетарская революция» и вышел отдельным изданием в издательстве «Красная новь». Впоследствии издавался он многократно. — А. И.)

Состояние духа у меня сейчас тяжелое, я удручен…»

В эти дни беспокоили его и физические немощи. Тяжелая болезнь горла. Сказались речи на многолюдных митингах, на открытом воздухе, на морозе («Бывало, сходишь с трибуны полумертвый»). Нервный тик всего лица — следы фронтовой жизни, массы переживаний.

Но он был сильным человеком, Дмитрий Фурманов. И он не давал тяжелым думам овладеть собой.

…Пришла новая весна. Весна 1922 года. И вдруг, отстранив все другие темы, все другие заботы, выступил замысел, который давно уже таился где-то в подсознании.

«На первое место выступил Чапаев… Голова и сердце полны этой рождающейся повестью. Материал как будто созрел… Готовлюсь: читаю, думаю, узнаю, припоминаю, делаю все к тому, чтобы приступить, имея в сыром виде едва ли не весь материал, кроме вымысла…»

37

Нельзя было не написать обо всем пережитом. Нельзя было оставить это только в дневниках и записных книжках.

В книге «Чапаев» Фурманов так характеризовал дневниковые записи комиссара дивизии Клычкова: «Писал он в дневник свой обычно то, что никак не попадало на столбцы газет или отражалось там жалчайшим образом. Для чего писал — не знал и сам: так, по естественной какой-то, по органической потребности, не отдавая себе ясного отчета».

Книга о Чапаеве складывалась в течение многих месяцев. Замысел оформлялся постепенно. Но не было еще решающего творческого «толчка».

Еще в марте двадцать второго года он записывает в свой дневник: «Поглощен. Хожу, лежу, а мысли все одни: о Чапаеве». Но только в начале августа, в дни летнего отпуска, который Фурмановы проводили у брата Аркадия в селе Дунилово, близ Иванова, только в начале августа пришел этот долгожданный «творческий толчок».

«Ехали из деревни. Дорога лесом. Дай пойду вперед; оставил своих и пошагал. Эх, хорошо как думать! Думал, думал о разном, и вдруг стала проясняться у меня повесть, о которой думал неоднократно и прежде, — мой «Чапаев». Намечались главы за главой, сформировывались типы, вырисовывались картины и положения, группировался материал. Одна глава располагалась за другою легко, с необходимостью. Я стал думать усиленно и, когда приехал в Москву, кинулся к собранному ранее материалу, в первую очередь к дневникам. Да черт возьми! Это же богатейший материал, только надо суметь его скомпоновать, только… Это первая большая повесть…»

Вернувшись в Москву, он снова перелистал страницы своих дневников. Ожили картины боевых дней, вспомнились друзья, боевые товарищи. Чапаев мчался на своем коне впереди бойцов, и знаменитая бурка развевалась по ветру…

Долгими ночами сидит Дмитрий Фурманов над своими записками. Будущая книга волнует, захватывает его. Он думает только о ней.