Фурманов

Тем более обязан он сейчас сторицей восполнить пропущенное в дореволюционные годы. Действовать… Действовать… Действовать не покладая рук. Он принимает активное участие в борьбе с голодом. Пишет десятки страстных статей в «Рабочий край», в военные газеты, в «Известия». Делает большие обзоры всей военной прессы. Выступает с докладами. Какое право имеет он снять с себя сейчас хоть часть будто бы непосильной работы, когда перед ним великий пример Ленина? «Ленин — величайший из людей, славнейший и известнейший… Он, Ленин, думает за целый мир, несет совершенно непосильную тягу. Он каждую (каждую!) минуту жизни должен знать о том, что совершилось где-нибудь в Португалии, что говорится, чего можно ожидать и как скоро — в Германии, Швеции, Китае… Он должен знать все крупнейшие мероприятия в области советского строительства, все новое в области профдвижения, он должен сказать новое слово в кооперации, указать пути партийного строительства, знать факты, цифры, цифры, цифры…»

«Следовало бы устроить так, чтобы 95 процентов тяжести с Ильича было снято и переложено на плечи других работников и борцов. Это было бы справедливее, легче и полезнее для всех».

Это невозможно? Но надо сделать все возможное. И поменьше «заманчивых» мыслей о личной славе, о личном благополучии.

«Не будь скотиной только своего стойла, вылезай за тын своего огорода, живи общественной жизнью. Помни, что счастье и не в том, чтобы жить только личною, тем паче растительной жизнью…»

А что же такое счастье? «Когда ты в центре жизни ставишь любимое полезное дело и выполняешь его с полным сознанием его важности, полезности и прелести».

«Красоту жизни я вижу и чувствую, — пишет Фурманов, — живу ею непрестанно. И так хочется, чтобы этой красотою жили все — как тогда легко переносить так называемые несчастья, как легко и весело жить!

…Впереди так много труда, эх, много! И как хорошо это сознавать, коли знаешь, что вынести сможешь любую ношу!..»

Как бы развернутой уже программой всей дальнейшей творческой деятельности Фурманова является написанная им осенью статья «Завядший букет».

Язвительно критикуя всевозможные течения неоклассиков, неоромантиков, символистов, неоакмеистов, футуристов, имажинистов, экспрессионистов, презантистов, ничевоков и других, Фурманов пишет: «От литературных произведений мы привыкли ждать и бодрых призывов и смелых дерзаний, ярких надежд и веры, веры, веры в победу! Пусть душно и тесно было прежде; пусть живые образы Щедрина, Чернышевского, Успенского, Горького были одинокими (а еще более одинокими и гонимыми были песни пролетарских поэтов), но там была идея, чувство, стремление и глубокая вера».

Фурманов разъясняет свою мысль. Он требует от каждого значительного художественного произведения близости к жизни, высоких идей современности. «Речь идет, — пишет он, — не об утилитаризме в искусстве, не о приспособлении его к узко практическим целям, — мы говорим лишь о необходимости соответствия искусства основным тенденциям жизни». А основной тенденцией эпохи Фурманов считал борьбу за коммунизм. Критикуя одного из представителей неоклассицизма, написавшего стихотворение «Особняком», Фурманов с возмущением пишет: «Поэт, видите ли, идет сам по себе, не соприкасаясь с жизнью, не замечая ее, не чувствуя, не принимая. То, что совершилось в России, что бродит в целом мире, что является альфой и омегой не только российского, но и общечеловеческого прогресса, — борьба со старым миром его не занимает. Он идет один, «особняком». В этом он видит свою поэтическую миссию, свое историческое оправдание. Здесь сказалось все: брезгливый индивидуализм проклятого старого мира, привычка играть в «величие», поразительная общественная неразвитость и тупость, филистерство и мещанство, не видящее дальше своего носа, и тоска, тоска по разбитому корыту…»

…Целиком погруженный в служебную, общественную и творческую работу, Фурманов чувствует отсутствие необходимых научных знаний.

Кто он, в сущности, — недоучившийся студент? Да и когда это было… Недоучившийся — значит, надо доучиваться, на этом настаивает и Ная, предлагая «попытаться» в Институт красной профессуры.

Но пойти в институт — значит взвалить на себя еще огромную ношу. Хватит ли сил? Да и потом в Института красной профессуры еще нет литературного факультета.

Думали, думали… Нашли. Все тот же Московский университет. Факультет общественных наук. Да ведь это же старый знакомец — историко-филологический факультет. Только перестроенный по-иному. И с большим литературным отделением. Правда, среди студентов он будет выглядеть этаким патриархом. Ну, да не в этом беда.

Так захотелось учиться, что немедленно побывал и в ЦК и в университете. Вопрос о зачислении студентом и его и Наи был решен быстро.

На другой же день с рапортом к начальнику ПУРа С. И. Гусеву.

Гусев совсем отпустить не захотел. Написал на рапорте: «Откомандировать с сохранением на должности зав. редакцией журнала «Военная наука и революция».

«Так устроилась моя судьба. Студент, снова студент — красный советский студент… Университет, прими меня в свои недра, как друга!»