Фурманов

Я хочу быть возле дорогого учителя, чьи слова запали мне в сердце еще в 1917 году… Я хочу ехать к тем самым рабочим, которые покрыли себя неувядаемой славой в Октябрьские дни… Давно я не был с ними, давно не прикасался близко к Источникам силы, бодрости и революционной энергии!..

Я хочу уйти, совсем уйти от административной работы и заняться исключительно своим любимым литературным делом…»

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

МОСКВА. СНОВА УНИВЕРСИТЕТ.

ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВСТРЕЧИ.

КАК СОЗДАВАЛСЯ «ЧАПАЕВ»

36

В Москву Фурмановы приехали в конце мая. Узнали о том, что в столице начинает выходить большой литературно-художественный журнал «Красная новь», редактором которого назначен старый иваново-вознесенский большевик Александр Константинович Веронский.

Правда, в те давние годы отношения у Фурманова с Воронении были не совсем дружеские. Но что было, то быльем поросло.

Работа в журнале «Красная новь» очень привлекала Дмитрия Андреевича. Она бы сразу связала его с литературной средой, открыла бы ему ворота в литературу.

Но Веронский встретил земляка холодно. Это обидело Фурманова. Впрочем, и ПУР не соглашался отпускать его с военной работы.

Начальником отдела военной литературы был литератор Вячеслав Полонский. Он сердечно принял чапаевского комиссара и назначил одним из своих помощников — руководителем военной периодики. Много добрых слов сказал ему и сам начальник ПУРа, один из соратников Ленина — Сергей Иванович Гусев.

Не приступая еще к новой работе, Фурманов уехал в недельный отпуск. В родной Иваново-Вознесенск. Он был глубоко растроган той любовью, с которой приняли его земляки. Здесь ему предлагали любую работу, лишь бы он остался на родине. Но его ждала Москва. Ждала литература.

«Работать даже и на организационной работе в литературной области — мне любо и мило. Рад я без ума, что прикоснусь теперь к литературному труду».

«Организационная» работа, конечно, отнимала много времени. Ведь каждому делу Фурманов отдавался целиком. Но вечерние часы еще были свободны. И начались ежедневные посещения с Наей литературных вечеров, диспутов, театров, концертов.

Дом печати Диспуты о «Мистерии-буфф» прославленного Маяковского, о театре Таирова и театре Мейерхольда. Все это было ново, захватывающе интересно. Конечно, он сам (испытанный оратор) никогда бы еще не рискнул выступить в прениях. В этой области он скромно считал себя только дилетантом. Но с Наей они обменивались впечатлениями, спорили. И в старый дневник, заполненный записями о делах военных, ложились теперь строки о проблемах эстетики, о борьбе нового со старым в искусстве Начинали уже формироваться те литературные взгляды, которые стали творческой программой Фурманова на ближайшие, к сожалению, такие уж недолгие годы.

Привлек его театр Мейерхольда. «В нем все еще нет ничего постоянного, установившегося: в нем все бродит, как молодое вино… Но у него богатое будущее. Он — современный: он — революционный: он дает то, что нужно эпохе, что ей соответствует… Пока он — сыр, несовершенен, зачаточен. Он будоражит, тревожит, зовет, но в нем нет еще ничего цельного…»

Фурманов пытается объективно подойти к разным точкам зрения. Не обольщаться страстными речами защитников Мейерхольда и не принимать на веру филиппики противников.

Уже после диспута о пьесе он смотрит спектакль «Мистерия-буфф» в театре Мейерхольда. Пьеса Маяковского не пришлась ему по душе. Склонный к глубокому психологическому письму, он не принимает буффонадного, гротескного стиля пьесы. Но сам спектакль оставляет сильное впечатление.

«Новый театр выпирает в публику и душой и телом… Постановка прекрасная, дает впечатление грандиозного, значительного, сильного… в замысле много могущества и размаха. Обольщает новизна, простор и смелость».

Фурманов еще не разбирается во всем пестром сплетении существовавших в те дни многочисленных литературных течений и группировок. И он присматривается к каждому, пытается разобраться в направлениях и спорах.

Он влюблен, всю жизнь влюблен в литературу.

Но чуждыми кажутся ему иные литераторы, собирающиеся в своих кафе и клубах.

Чуждыми и далекими от жизни.

Вот он посещает знаменитое в начале двадцатых годов кафе поэтов «Стойло Пегаса», штаб-квартиру имажинистов.

Анатолий Мариенгоф читает пьесу «Заговор дураков». Какие-то длинноволосые юнцы и девицы устраивают ему овацию.

«Он ломался, кривлялся, строил мину, претендовавшую одновременно и на глубину и на презрительность ко всему сущему».

И… беспощадная фурмановская оценка.