Футбол на снегу

Вечер. В иллюминаторе огни СРТ, их рядом с нами около десятка, а дальше плавбаза «Алексей Венецианов» — усыпанная огнями гора. Перед сном еще раз бросаешь взгляд в иллюминатор и видишь, как совсем близко, так что можно различить голоса на чужой палубе, проходит плавбаза. За открытым окном каюты я успеваю заметить прибранную постель, полку с книгами, фотографии на стене, настольную лампу — кусочек привычного земного быта, перенесенный сюда, за тысячи миль от дома. И тогда наконец тебя покидает тягостное чувство заброшенности и одиночества. Вот ведь они рядом — наши, свои. И даже кажется, что совсем близко берег.

УИЛЬЯМ ШЕКСПИР И КАМБУЗНИК ЗУЕВ

Серега Зуев закончил школу поваров. Он шел в море впервые, и потому его могли взять только камбузником. В судовой роли камбузник стоит последним, но из этого не следует, что вклад его в общее дело ничтожен. (Ученые напрасно игнорируют заслуги поваров в развитии океанического плавания. Ведь не секрет, сколько экспедиций закончились неудачей из-за плохо налаженного питания.) Наш камбузник весь день в хлопотах. Он самый молодой на судне, но едва ли не самый озабоченный.

Я бужу Серегу ежедневно в пять утра (это обязанность рулевого). Он открывает глаза, взгляд его неподвижен и ничего не выражает. Потом в нем начинается работа. В сумраке каюты он словно заново открывает знакомый мир: серое пятно иллюминатора, тусклое свечение клеенки на столе, черные лопасти вентилятора. Серега глотает слюну, отбрасывает одеяло и включает над головой свет, сидит, вцепившись в бортик кровати. На его опухшем ото сна детском лице которое несколько портит тяжеловатый подбородок, выражение сосредоточенности и заботы. За спиной у Сереги, на переборке, обольстительно улыбается журнальная красавица — память о прежних хозяевах каюты. Глянец с красавицы местами сошел, однако губы ее по-прежнему алы, щеки пунцовы, а кожа бархатиста и нежна. Так я смотрю на них, на красавицу и камбузника, и, убедившись, что Серега окончательно проснулся, ухожу.

— Постой, — говорит он. — Рыба есть?

— Только что подняли трал.

Серега натягивает штаны. Сейчас он наберет корзину свежей рыбы для утренней ухи, нарубит костей для бульона, включит титан и поставит воду для компота. Пока закипает вода, он потрошит рыбу и старательно моет овощи.

Можно быть спокойным: печальная участь Френсиса Дрейка, скончавшегося от дизентерии, нас минует. В семь приходит повар и посылает Зуева в кладовую за продуктами. Работа на камбузе идет полным ходом: стучат ножи, гремят кастрюли, над плитой поднимается пар. Серега торопливо подметает камбуз. Сейчас здесь появится доктор.

После завтрака у Сереги часа полтора свободного времени. Потом надо готовить рыбу для вечерней ухи, опять бежать за продуктами, чистить картошку.

Серега с шеф-поваром Федюковым сидят перед ящиком с картошкой, в руках у них ножи.

— Мясо для филе не отбивать, — вещает Федюков. — К нему острый соус. И подать, подать… В этом вся штука.

Серега застывает с картофелиной в руке, ждет рецептов. Но Федюков задумывается, глаза его подергиваются туманной поволокой. Он вспоминает:

— Посуда у нас на линкоре была высший класс. Помню блюдо мейсенского фарфору: по краю золотишко, барышни там, пастушки с дудочками. И марка — синие мечи… Ну вот, уложил филейчик, а вокруг него картофель соломкой, свежие помидоры, брюссельскую капусту, спаржу…

Федюков берет картофелину, с тоской глядит на нее и бросает в ящик.

— Бризоль, — говорит он, подняв палец. — Бризоль из курицы по-одесски.

Серега глотает слюну.

— Белый египетский перец, — говорит Федюков.

— Белый! — как эхо повторяет Серега.

Федюков делал свой последний рейс и уходил на пенсию. Глядя на него, я начинал сомневаться в статистике, согласно которой самая высокая профессиональная смертность якобы наблюдается среди поваров, а уж потом идут журналисты, кинорежиссеры, альпинисты и т. д.

Наш кандидат в пенсионеры находился в расцвете сил и выглядел соответственно — гладкое чистое лицо, тугие щеки, яркие, презрительно оттопыренные губы. Да вот и зубы как будто все целы. Плавать бы да плавать. Но Федюков не уставал повторять, что ноги его больше не будет в тралфлоте, клял «этот чертов пароход», «эту чертову кухню» и бестолочь-помощников. Хотя «клял» — не то слово. Он лениво цедил слова, прикрыв тяжелые веки, а когда поднимал их, то вид у него всегда был удивленный, точно он хотел обнаружить вокруг себя толпу восхищенных слушателей и не обнаруживал. Когда-то Федюков служил на линкоре, готовил адмиралу и даже участвовал в одной (тут он переходил на шепот) «весьма серьезной полярной экспедиции». Нам он давал понять, что снисходит до нас единственно по необходимости.

Шеф-повара терзали воспоминания о блестящем прошлом, самолюбие его страдало. Из-за этого раздраженного самолюбия Федюков имел вид брезгливый и надменный: говорил нехотя, двигался вяло и смотрел со скукой. Нас он кормил кое-как. Правда, когда ему наскучивало валять дурака, кукситься и жаловаться на помощников, Федюков демонстрировал свои таланты.