Футуризм и безумие (сборник)

Таковы основные тезисы программы левых эгофутуристов. Эта программа, к сожалению, не нашла себе адекватного осуществления, теория оказалась ярче осуществления, последнее же выразилось в творчестве лишь одного Игоря Северянина. Этот поэт, печатающийся с 1903 года и только теперь, своим сборником стихов сделавший себе известность, считается первым русским футуристом. В той, вышеупомянутой ассоциации эгофутуристов, просуществовавшей всего один год и потом распавшейся по воле её творца, этот последний – Игорь Северянин, был не только идолом, верховным жрецом «ректором» по терминологии футуристов, но также единственным талантом. Талант Игоря Северянина несомненен, это уже признано всеми критиками различных направлений и журналов, начиная с самых авторитетных и кончая фельетонистами. Но в данном случае одного таланта мало, он является в своем роде реформатором в глазах футуристов, пророком и магом, он, по его же словам, «покорил литературу», на него футуризм указывает, как на своего творца и путеводителя. В чем же новизна Северянина? Действительно ли он «покорил литературу», действительно ли он «литературный мессия» и осуществилась ли им хоть отчасти та блестящая программа новой школы, которая должна, по мнению ее творцов, перевернуть весь мир, зажечь новые очаги и водворить будущее в настоящем? Должен признаться, что по моему мнению – и в данном случае эгофутуристская программа оказалась выше и богаче своего осуществления, а те широковещательные лозунги её, намеревающиеся опрокинуть мир и разбить старых идолов, остались только на бумаге. Я нисколько не умаляю ни значения Северянина, ни его творческого дара. Мир радостно встретит в нем свежесть весны, какое-то буйное, солнечное устремление, какую-то давно небывалую у нас, в наши мертвые дни – смелость, граничащую с чисто американской дерзостью, и все это нужно поставить ему в заслугу, теперь, когда все застыло в своих рамках, когда литература пахнет мертвечиной, когда прежние поджигатели и безумцы превратились в мирных, благодушествующих академистов, – теперь именно чувствуется назревшая потребность во взрыве, в буре и натиске, в том жалящем и очищающем огне, который делает из литературы мистерию, действо, литургию, жизнь… Северянин – первая ласточка грядущей весны, в нем воскресло давно уснувшее русское творчество, творчество дерзновенное, разрушающее устои, творчество переустройства и поворота, и в нем слабый отзвук далеких, грядущих труб Страшного Суда над скопческой, мертвой и угасающей литературой. Но все же в Северянине для меня важен лишь дух, а не тело творчества, возможности, а не достижения, устремления и порывы, a не то, что он успел сказать… В нем незримо присутствует сила бурного потока, но не в нем она разразится грозой и огненным дождем гибели…

Что же такое Игорь Северянин? Это поэт божьей милостью, поэт талантливый, но и только, и он и не думал кончать с прошлым литературы, как этого хотят и добиваются футуристы, наоборот – это прошлое в нем, он им питается, он из него многое заимствует, более того, это презираемое футуристами и ненавистное прошлое – превозносится и восхваляется Северяниным в лице таких почтенных и довольно обветшалых стариков, как Фофанов и Мирра Лохвицкая. Последние даже считаются Северяниным, по мало понятной причине, предтечами футуризма… Кроме них расцвели в Северянине достаточно ярко Бальмонт и Брюсов, первый в особенности. В поэзии И. Северянина много бальмонтовского, та же восторженная влюбленность в солнце, та же беззаботность поэта порхающего с цветка на цветок, ничего близко не принимающего к сердцу и ни над чем глубоко не задумывающегося, и о себе, как Бальмонт, Северянин может сказать: «хорошо мне, я поэт», «я ведь только облачко, – видите, плыву!». Его признание и в этом отношении слишком даже напоминает Бальмонта:

В моей душе восходит солнце,
Гоня невзгодную зиму.
В экстазе идолопоклонца
Молюсь таланту своему.

В его лучах легко и просто
Вступаю в жизнь, как в листный сад.
Я улыбаюсь, как подросток,
Приемлю все, всему я рад.

Ах, для меня, для беззаконца,
Один действителен закон —
В моей душе восходит солнце,
И я лучиться обречен![29]