Футуризм и безумие (сборник)

Кто помнит бальмонтовское: «я в этот мир пришел, чтобы видеть солнце» – тому это признание Северянина скажет, что перед ним поэт бальмонтовского типа, поэт такой же сквозной, лёгкий, порхающий и облачный, как и Бальмонт, a футуризма тут собственно очень мало, и если есть он, то выражается слишком скудно и слабо… В И. Северянине много сквозного золота, много воздушности и той грациозной изнеженной легкости, которая свойственна французским поэтам, он даже не плывет, как Бальмонт, он ритмично несется ввысь, как излюбленный им аэроплан, его речь небрежно – утонченна, чуть-чуть сладка, местами пряно-насыщенна, и он весь сиреневый, сирень в нем постоянно дышит и сквозит, сирень в нем – лиловый символ весны и майской влюбленности, он кокетлив и нежен, как женщина, – и в этом он изменил антифеминизму своей школы… Его стихи – кружевные, легкие, как предутренний весенний сон, его стихи, читаясь, тают, как его «мороженое из сирени», после них остается волнующий сиреневый аромат, но через минуту этот аромат испаряется, вы забываете стихи, забываете мысль стихов, потому что она в них отсутствует, и стихи не говорят, a легко и прозрачно звучат, прозвучат и замрут… Странны вкусы Северянина: он восторгается музыкой Тома[30] – этого бездарного инвалида и консерватора, он любит, даже обожает такого среднего и никому ненужного поэта, как Фофанов, и здесь опять мы видим расхождение с программой футуристов, презирающих и безумно ненавидящих всякий литературный хлам и намеревающихся сбросить с «парохода современности» не только Тома и Фофанова, но даже «Пушкина, Толстого и Достоевского»… Я не знаю прежних «поэз» Северянина, печатавшихся в футуристических альманахах, но то, что я прочел в его «Громокипящем кубке», не обнаруживает в нем большого новатора рифмы, и я не понимаю, почему так ухватились за него футуристы, ведь он любит до подражания тех самых литературных идолов, которых они хотят низвергнуть с пьедестала, он любит Фета, Тютчева, Брюсова, Сологуба, все эти поэты наложили на него свой отпечаток. Правда, Северянин смелее и смелость его позволяет ему изобретать множество новых, иногда рискованных, глаголов, производя их от существительных, его стихи то и дело пестрят такими то приятно, то неприятно неожиданными ново-глаголами собственного производства, как «окалошить, омолнить, осупружиться, молоточить, оякореть, опринципить» и тому подобными… И если искать, в чем выражается «новизна» стихов Северянина, то можно, пожалуй, сказать, что она – в этих его самодельных глаголах… Но и в этом отношении Северянина нельзя признать самостоятельным, ведь он продолжает здесь то, что начали В. Иванов и Брюсов, только у Иванова это выразилось гораздо ярче и интереснее…

Северянин отчасти пантеист. Он любит природу, он не только любит ее, как поэт, он её умеет понимать в своих стихах, настроения природы получают у него нередко очень адекватное выражение, как например этот четкий и почти пушкинский рисунок осени:

Морозом выпитые лужи
Хрустят и хрупки, как хрусталь;
Дороги грязно-неуклюжи,
И воздух сковывает сталь.
Как бред земли больной, туманы
Сердито ползают в полях,
И отстраданные обманы
Дымят при блеске лунных блях[31].

Здесь обнаруживается богатство живописных средств, но то, что раз встречено у И. Северянина, – можем гораздо чаще встретить у Брюсова и Сологуба, так что и это нельзя поставить в заслугу поэту, от которого ждешь чего то ослепительно нового, небывалого и ликвидирующего окончательно с прошлым. И опять с грустью отмечаешь безумную мысль футуризма о строительстве из ничего, оказывается, мы видим это на примере И. Северянина, параллельно стихам которого можно поставить стихи других поэтов, оказывается, что как ни презирай это ненавистное прошлое, a строить приходится из его обломков, заимствуя и пользуясь наследством предшественников, или же, если не боишься насмешек и скандалов – выдумывать свой собственный, ни на что не похожий язык…